Конец «Графа Монтекриста», стр. 1

Лев Романович Шейнин

Конец «Графа Монтекриста»

Конец «Графа Монтекриста» - pic_1.png

Конец «Графа Монтекриста»

Мы не рискуем впасть в преувеличение, утверждая, что моральный облик пятидесяти с чем-то обитателей Энской городской тюрьмы (почти без исключения уголовников с солидным стажем) заметно выиграл от сравнения с чистокровными арийцами, занявшими этот городок в один сентябрьский вечер. Право, рядом с представителями «доблестной» германской армии все эти марвихеры, домушники и конокрады выглядели скорее шаловливыми воспитанниками детского дома, нежели уголовными преступниками.

В тот сентябрьский вечер, о котором идет речь, тяжелый немецкий снаряд начисто скосил угол тюремного здания. Растерявшись от свободы, явившейся к ним» столь неожиданно, заключенные столпились у ворот тюрьмы, точнее, у того, что осталось от этих ворот. Напротив полыхала два дома, зажженные снарядами. В багровом зареве мелькали, как на экране, темные фигуры людей, спешивших покинуть город. Грохот артиллерийской канонады и треск пулеметных очередей сливались с ревом скота, угоняемого населением на восток. Немцы неожиданно прорвались на ближние подступы к городу, и жители не успели вовремя эвакуироваться.

Первыми на опустевшие улицы влетели немецкие мотоциклисты. Они непрерывно и беспорядочно стреляли из автоматов, которые были укреплены на рулях их машин. На перекрестке один из них круто затормозил и, спрыгнув с мотоцикла, бросился к женщине, которая бежала с ребенком, таща за собой узел. Выкрикивая что-то на своем языке, немец стал вырывать из рук женщины узел. Девочка, которую женщина держала за руку, заплакала и стала помогать матери, не желавшей отдавать свое добро. Обернувшись к ребенку, немец раскроил ему череп прикладом своего автомата.

Это произошло мгновенно, на глазах у заключенных, все еще продолжавших толпиться возле тюремных ворот. Многие из них хорошо знали эту девочку. Она жила напротив тюрьмы а часто играла на улице. Заключенным было известно, что девочку зовут Женей, и слова смешных детских песенок, которые она распевала, знали в тюрьме ужо наизусть. Парой, когда Женя начинала петь, камеры дружно подхватывали мотив.

В свою очередь, и Женя знала обитателей этого страшного дома с решетчатыми окнами. Более того, ей было достоверно известно, что этот дом — тюрьма, что в тюрьме сидят жулики и что жулики — дурной народ. Но, говоря по правде, жулики Жене почему-то правились, и нередко, завидев их лица, прильнувшие к оконным решеткам, она улыбалась им без тени какой-либо укоризны.

И вот теперь эту девочку убил белокурый немецкий фельдфебель. Мать Жени закричала так страшно, так пронзительно, что крик ее, сразу заглушивший треск автоматов и гул орудий, казалось, прорезал весь объятый тьмою город, а может быть и весь мир.

И в то же мгновение, не раздумывая, не сговариваясь, даже не оглянувшись, заключенные бросились на фельдфебеля. Едва успев вскинуть автомат, он рухнул от двойного, комбинированного удара в висок и подложечку. Это был удар мастера, и нанес его заключенный, известный в городе под кличкой «граф Монтекрист», которую он дал себе сам, выпустив почему-то из фамилии героя Александра Дюма последнюю букву «о». Он не раз судился за хулиганство и уличные драки и, скажем прямо, был специалистом своего дела. Через минуту белокурый фельдфебель перестал быть таковым, ибо мертвые не знают рангов. Он стал просто рядовым покойником, этот чистокровный ариец.

Конец «Графа Монтекриста» - pic_2.png

А заключенные пошли на восток.

Они пошли на восток так же, как бросились на фельдфебеля, — не раздумывая, не сговариваясь, не рассуждая. Они шли в строю, как солдаты, и вел их, как солдат, «граф Монтекрист». И хотя никто из них не произнес ни слова, и хотя все они были людьми разных возрастов и биографий, осужденными за разные преступления и на различные сроки, — шли они организованно, дружно, как один батальон, как одно небольшое, но крепко сколоченное, хорошо сжившееся соединение.

Они проходили улицы, корчившиеся и пожарах, поля, истоптанные и опоганенные врагом, луга, расстрелянные в упор, дороги, изрытые снарядами. Они проходили через окровавленные села и обуглившиеся деревни, по искалеченной, измученной, замолкшей земле, которая была их землей, и их родиной.

Да, родиной. И, может быть, именно в простом этом слове, которое никто из них не решался произнести вслух, и надо было искать разгадку того нового, необычного, что вдруг засветилось в глазах этих людей и что так сурово и требовательно вело их вперед, на восток. И хотя все они были предоставлены самим себе и любой из них мог свободно и безнаказанно определить свой маршрут, свою судьбу, сделать свой жизненный выбор, — они продолжали шагать вместе, рядом, в строю…

В полдень они пришли в областной центр и построились у здания прокуратуры. «Граф Монтекрист» прошел в кабинет прокурора и коротко объяснил ему суть дела.

— Гражданин прокурор, — сказал он, — имею доложить, что с марша прибыли заключенные из Энской исправилки.

Прокурор выглянул в окно и увидел группу людей, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу и выжидательно заглядывавших в окна его кабинета,

— А вы, собственно, кто такой? — спросил прокурор, с интересом разглядывая курносую, задорную физиономию «графа», его запыленный бушлат и пышную, затейливо завязанную чалму из старой рогожи на его голове.

— Уполномоченный, — с большим достоинством, не моргнув глазом, ответил «граф». — Ихний уполномоченный. Фамилия — Мишкин, статья 74-я, вторая часть.

— Срок? — коротко опросил прокурор, сразу сообразив, что имеет дело с человеком бывалым, который поймет его без лишних слов

— «Петух», — ответил Мишкин. — Имею «четыре «ногтя», но без поражения прав.

— За что прежде судились?

— По той же специальности, — по-прежнему серьезно ответил «граф». — Исключительно, гражданин прокурор, страдаю за драки. Сызмальства мучаюсь зудом в руках, и, если месяц не заеду кому-нибудь в ухо, нервы не выдерживают, честное слово… И даже начинаются головные боли. Я уж и к врачам обращался, да все без толкуй. «Современная. — говорят, — медицина еще до вашей болезни не дошла. Если там насчет туберкулеза или камней в печени, то, — говорят, — пожалуйста и милости просим, а насчет рукоприкладства наука пока бессильна.

— А где же конвой, путевка? — перебил его прокурор.

— Разрешите доложить, конвой ввиду военной обстановки добыть не представилось возможным. Который в тюрьме был, то снарядом поубивало, а двое несознательных дали драпу. Так что, хоть и не по своей воле, по оказались мы вполне на свободе. Самоходом отошли. Оно, конечно, без конвоя как будто и непривычно, но где его сейчас возьмешь? К тому же время военное — капризничать не приходится. Но ничего, прошли довольно аккуратно- потерь и побегов нету. Один только с немцами остался, паразит…

— Фамилия? — спросил прокурор.

— Моя или паразита? — не понял Мишкин.

— Его, — ответил прокурор.

— Трубников, — произнес Мишкин и, вздохнув, добавил: — Ну, а как теперь насчет благоустройства? Куда прикажете садиться?

* * *

«Граф Монтекрист» родился, рос и воспитывался в том самом городке, в котором война настала его в качестве обитателя местной тюрьмы. Последнее обстоятельство не очень смущало «графа», поскольку за последние годы оно было для него довольно привычным. Четыре судимости, которые «граф» имел в свои двадцать лет на личном счету, успели приучить его к тюремной обстановке. Он в совершенстве овладел уголовным жаргоном, усвоил нравы и обычаи своих товарищей то камере и отлично разбирался в своеобразной психологии мелких уголовных преступников. Не брезгуя подобной компанией, «граф», однако, никогда не забывал, что сам он не совершил за свою жизнь ни одной кражи и что своими судимостями он обязан главным образом чрезмерно веселому нраву, и непреодолимой склонности к уличным дракам. Из всех статей уголовною кодекса Мишкин считал для себя приемлемой только одну — 74-ю, в тексте которой отлично ориентировался.