Маленький оборвыш (др. перевод), стр. 28

С утра я решил больше не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мои прежние товарищи. Решение это было принято за чашкой горячего кофе, но когда я прослонялся по рынку целый день, ничего не евши, оно значительно поколебалось. Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть: я решил еще раз обойти базар и вернуться не с пустыми руками.

Две минуты спустя я бежал к Друри-лейн с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал плод, похищенный мной, говорил одному покупателю, указывая на него и на полдюжины других: «Эти все по полгинеи штука, сэр!» Такой цены мне, конечно, никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, самое большое в четыре пенса, теперь же я решил спросить за него не дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже придумал, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь. Намучившись в прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.

Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника, пускавшего проходить к нему через свою лавку. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в лавке сапожника светится огонь и что поверх желтой занавесочки окна виднеется его рука, продергивающая дратву [13]! Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучал. Он отворил мне дверь; я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.

– Что тебе нужно, мальчик? – спросил он.

– Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.

– Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять сюда станет ходить полиция. Я уж думал, что никого из вашей шайки не увижу.

– Куда же это переехал Баджи? – с беспокойством спросил я. – Пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть!

– Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, – ответил сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. – Иди, иди прочь! – прибавил он, выталкивая меня за дверь. – За мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.

– Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, – просил я, начиная вытаскивать ананас из кармана, – я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов!

– Оставь, оставь, положи его назад! – закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. – Уйди, говорят тебе, не то я сейчас перережу тебе горло.

С этими словами он схватил со своей скамьи острый, блестящий нож и бросился на меня с таким гневом, что я, боясь за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.

Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две-три груши или пару апельсинов: я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс. Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас.

Я никогда не пробовал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора, и потому я, дойдя до Бедфорда, остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня.

Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные. У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезти вон и начать растирать их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я тотчас направился туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.

Как я жил весь следующий день, мне трудно рассказать. Помню только, что я без цели бродил по разным улицам, голод не мучил меня, но я чувствовал какое-то странное оцепенение, так что у меня даже не было желания сделать что-нибудь для облегчения своего положения. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я тоже стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Бёрк; мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось слушателям, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я от удивления вытаращил глаза.

«Что если бы и мне приняться за то же, – мелькнуло у меня в голове. – Ведь это, во всяком случае, честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства, и нищенства. Мне немного нужно, если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпенса, то с меня и довольно!»

Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, остановился и запел. Странное дело! Я был вовсе не робкий мальчик, для своего удовольствия я мог во все горло весело петь и кричать на улице, но тут на меня вдруг напала удивительная застенчивость. Меня как будто пугал звук собственного голоса, и когда две маленькие девочки остановились послушать меня, я сделал вид, что шалю, перестал петь, начал прыгать и смеяться, точно мальчик, вышедший на улицу просто позабавиться. Но мне стало стыдно своей слабости. Я призвал на помощь все свое мужество и решил, как только девочки уйдут, тотчас же приняться за дело. Я твердо встал перед дверями кабака на углу улицы и затянул песню. Через несколько минут около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.

«Ну, эту послали за делом, – подумал я, увидев ее, – а она стоит и слушает, значит, недурно!» Это ободрило меня, и я стал петь с большей уверенностью. Мало-помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я закончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с пенсами и полупенсами. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.

– Вот песня, так песня! – воскликнул он, крепко схватив меня за руку. – Этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как закончишь, я сам пойду собирать деньги для тебя!

– Пой, пой еще, мальчик! – закричало несколько голосов вокруг меня.

Я охотно повторил еще раз свою песню, и она, видимо, понравилась всем слушателям. По окончании ее ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне большую пригоршню медных монет. Только я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до моего плеча и я услышал женский голос:

– Как, это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты выдумал заниматься?

Я боялся только одной женщины на всем свете, но это была не она. Этот добрый голос принадлежал Марте, той самой племяннице миссис Уинкшип, о которой я упоминал в начале моего рассказа.

Глава XIX. Старый друг угощает и одевает меня. Из меня хотят сделать трубочиста

После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы и уважал больше ее племянницы Марты. Она была такая добродушная женщина, что и все наши соседи также любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым, и детям, называть ее «кривулей», намекая на ее увечье.

Только миссис Уинкшип всегда говорила ей не иначе, как «Марта», и из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть, именно поэтому она выказывала мне особенное расположение; у нее всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.

– Бедный, бедный мальчик! – повторяла она, выбравшись вместе со мной из толпы. – До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малыш, расскажи мне все, что с тобой было!