Маленький оборвыш (др. перевод), стр. 11

Однажды, сидя на нашей лестнице с Полли на руках, я так задумался над этой мыслью, что малышка вывернулась у меня из рук и с криком покатилась по каменным ступеням. Миссис Бёрк услышала ее крик и налетела на меня с быстротой молнии. Не слушая моих объяснений, не позаботившись даже поднять ребенка, она схватила меня за волосы и стукнула несколько раз головой о стену. Она хотела взять меня за ухо, но я увернулся, и она до крови расцарапала мне ногтями щеку.

Потом мачеха принялась бить меня кулаками и защемила мой нос пальцами. Боль привела меня в бешенство. Я вырвался из ее жестких рук и укусил за палец. Миссис Бёрк вскрикнула от боли и выпустила меня. Воспользовавшись этим, я бросился от нее в сторону и пустился со всех ног бежать по нашему переулку.

Глава VIII. Вечер на Смитфилдском рынке. Я чуть снова не попадаюсь в когти миссис Бёрк

Не знаю, преследовала ли меня мачеха. Выбежав из переулка Фрайнгпен, я не поворачивал назад и даже не оглядывался. Я пробежал мимо доброй миссис Уинкшип, и она, догадавшись по моему перепуганному лицу, что я бегу от большой опасности, прокричала мне:

– Беги, Джимми, беги, спаси тебя Господи!

Из переулка я побежал по Тернмилльской улице и повернул к Смитфилдскому рынку. Я понимал, что на открытом месте миссис Бёрк легко может догнать меня, но в закоулках и узких проходах рыночной площади ей меня не отыскать.

Из переулка я побежал по Тернмилльской улице и повернул к Смитфилдскому рынку.

День был не базарный, и площадь была спокойна и пуста. Я хорошо знал ее, так как часто играл здесь со своими товарищами; я помнил, что мальчики не любили ходить в «свиной ряд», и направился именно туда. Я влез на ступеньки одной закрытой лавки и принялся осматриваться вокруг. Миссис Бёрк нигде не было видно. Мимо меня проходили незнакомые люди, не обращавшие на меня никакого внимания.

Когда я вспоминаю теперь, каким я был в те минуты, меня удивляет, что я не возбудил любопытства прохожих. Правда, в этой части города было много беспризорных и оборванных мальчишек, но вряд ли какой-нибудь из них выглядел таким несчастным, как я. Я заплакал, когда миссис Бёрк начала бить меня, я плакал все время, пока бежал, и теперь продолжал всхлипывать, сидя на ступеньках. Я запыхался от сильного бега, и рыдал от боли и злости; слезы мои смешивались с кровью из царапин, оставленных на моем лице ногтями миссис Бёрк; волосы мои были всклочены, шапки на мне не было; мои босые ноги были все в грязи, куртка была вся в дырках и заплатах. Вот в каком виде сидел я на ступеньках свиного ряда в теплый майский вечер.

Первые полчаса, даже может быть час, мои мысли были заняты одним: зная характер миссис Бёрк, я все боялся, что она притаилась где-нибудь в углу и вот-вот набросится на меня. Я беспрестанно осматривался по сторонам, пугливо прислушивался к каждому шороху. Но время шло, а моего врага нигде не было видно.

Мало-помалу я успокоился и, услышав, что церковные часы уже пробили четыре, начал серьезно обдумывать, что мне делать. Идти домой? Нет, невозможно, она убьет меня. Теперь она может делать со мной все, что захочет: она покажет отцу свой укушенный палец, и он скажет, что мне достается поделом. Что я скажу в свое оправдание? Я укусил ее, это было гадко; кроме того, я уронил ребенка. Мне велели сидеть смирно и крепко держать девочку, а я ее выпустил из рук, она ушиблась и, может быть, очень сильно. Бедная Полли! Она упала с ужасным стуком и криком, может быть, у нее переломаны теперь все кости! Может быть, оттого мачеха и не погналась за мной. Нет, нечего и думать возвращаться домой!

Но куда же мне деться? На улице стемнело; начали зажигать фонари, и сидеть в свином ряду оказывалось очень неприятно. Я пробрался до первого ряда рынка и там опять сел, стараясь как можно серьезнее обдумать свое положение. Чем темнее становилось, тем больше и больше мне хотелось есть. Я стал думать о том, что со мной случится, если я вернусь домой. Я припоминал самые сильные побои, достававшиеся мне, припоминал, какую боль я при этом чувствовал, предполагал, что на этот раз меня отколотят вдвое сильнее, и старался представить себе, в состоянии ли я буду перенести такое наказание. В конце концов я, кажется, убедил себя, что выдержу, как вдруг кто-то дотронулся до моей руки. Подняв глаза, я увидел перед собой господина, державшего в руке два пенса.

– Ах, ты, бедный замарашка! – сказал он сострадательным голосом. – Возьми, купи себе хлеба!

Прежде чем я успел опомниться от удивления, сострадательный господин исчез в темноте. Я даже не поблагодарил его и не знал, радоваться мне или огорчаться полученным деньгам. Я их не заслужил, не заработал, я их вовсе не ожидал. Другие люди дарили мне иногда по полпенса, и тогда меня занимала одна мысль, на что бы скорее истратить свое богатство. Но к двум пенсам незнакомого господина я относился иначе. Зачем он не сказал просто: «Вот тебе два пенса!» Меня многие называли замарашкой, и это не оскорбляло меня, но зачем он велел мне купить хлеба на свои деньги, как будто я нищий! Я чувствовал себя оскорбленным, точно после побоев миссис Бёрк. Я огляделся по сторонам и был очень рад, что никто не видел, как мне подали милостыню. Чтобы не уронить свое достоинство, я закричал громким задорным голосом в ту сторону, куда прошел сострадательный человек:

– Не стану я покупать хлеба! Куплю себе, что хочу!

И я пошел с твердым желанием сделать назло человеку, подавшему мне милостыню. Я решительно отворачивался от булочных, попадавшихся мне по дороге, и старался думать только о лакомствах. Так я дошел до одной небольшой лавочки, где продавались разные варенья и желе. Они были сложены в большие стеклянные банки, и на каждой банке была надпись с обозначением цены.

Особенно соблазнительной показалась мне одна банка с вареными сливами. На ней стояла надпись – восемнадцать пенсов за фунт [4]. Я стал считать по пальцам и после долгого, утомительного вычисления нашел, что две унции [5] этого варенья будут стоить два пенса и фартинг [6]. Одного фартинга у меня, правда, не хватало, но все равно, я могу спросить себе просто на два пенса. Два пенса – деньги хорошие, это не то что какие-нибудь полпенса.

– Пожалуйте мне варенья из слив на два пенса! – повторил я самому себе и твердыми шагами пошел к дверям лавки, но едва переступил порог, как получил по уху удар, отбросивший меня назад на улицу.

– Убирайся прочь! – крикнула старуха, хозяйничавшая в лавке. – Уже минут десять слежу за тобой, дрянной воришка! – и с этими словами она заперла дверь на задвижку.

Я был страшно раздосадован. Я бросился на улицу за камнем и хотел разбить им окна гадкой лавчонки. Но в эту минуту до меня донесся такой заманчивый запах, что гнев мой вмиг исчез.

Запах этот выходил из соседней съестной [7]. Должно быть, там только что вынули из печки гороховый пудинг и масляные лепешки. Что было бы со мной, если бы я подошел к дверям съестной, уже истратив на жалкую каплю варенья свои два пенса! Не колеблясь ни минуты, я вошел в съестную и купил себе ужин; одну масляную лепешку, кусок горохового пудинга на полпенса и на полпенса печеного картофеля. Мне хотелось тотчас же приняться за ужин, но я слышал, что на свете есть злые люди, которые подстерегают беззащитных детей и обирают их. Поэтому я завернул свой ужин в капустный лист, спрятал его за пазуху, вернулся в свиной ряд и там с величайшим наслаждением съел все до последней крошки.

Не скажу, чтобы я был вполне сыт. Нет, я мог бы съесть втрое больше, но все-таки ужин несколько утолил мой голод. После него я почувствовал себя лучше и стал даже как-то добрее. Мысли мои опять перенеслись к маленькой Полли. Каково ей теперь? Я думал о ней больше, чем об отце, о доме и о чем бы то ни было. И неудивительно: хотя сестра мучила меня и днем, и ночью, но она была все-таки очень милым ребенком. Она не могла разговаривать со мной, но я видел, что ей очень неприятно, когда я плачу; часто, когда после побоев миссис Бёрк мне было так тяжело, что я не знал, куда деваться от горя, маленькая Полли обвивала мою шею своими крошечными ручками, прикладывала губы к моей щеке и нежно целовала. Она была моим единственным утешением, и, вероятно, я также был единственным утешением бедного ребенка.