Полное собрание сочинений в одной книге (СИ), стр. 9
Написано мелом на дверях: портной. Да только нет здесь никакого портного. И никогда и не было. А живет здесь Авдотья спекулянтка. У ней закрытое мелочное заведение. Она и написала мелом на дверях для отвода глаз.
К этой-то бабке Авдотье и пошел Максим.
В дверь, где мелом «портной» сказано, постучал условно.
А когда открыли ему дверь — так сразу покосился весь Максимкин план. Не Авдотья, а муж бабки Авдотьи стоял перед Максимом.
Шагнул Максим за порог, лопочет непонятное. Сам соображает, как и что. Покосился план, да и только. Не вовремя приехал чертов муж…
Говорит Максимка глупые слова:
— Отпусти, — говорит, — бабка Авдотья, на десять косых…
Усмехнулся бабкин муж и в комнату пошел.
А Максим за ним.
Бабкин муж веса ставит, а Максимка примеряет: как и что. Да только покосился план, мыслимо ли сразу лазеечку найти. А бабкин муж интересуется:
— Какого же тебе товарцу, кавалер?
— Разного товарцу отпусти…
— Из кисленького, может быть, — интересуется, — капусточки?
— Из кисленького, бабка Авдотья.
Стал тут бабкин муж капусту класть из кадочки, а Максим метнул сюда-туда глазом. Максим схватил гирьку и трехфунтовой гирькой тюкнул по голове бабкиного мужа.
Рухнул бабкин муж у кадочки. В руке вилка. На вилке капуста.
А Максим к прилавку. На прилавке — ящик с деньгами. Шарит Максим — в пальцах дрожь. Вытащил деньги, да маловато денег. Где же такое денежки?
Роет Максим по комнате — нету денег. А в руки все ненужное лезет, — гребенка, например, или блюдечко.
— Тьфу, бес, — где же денежки?
А в дверь на лестнице кто-то постучал условно.
Прикрыл Максим бабкиного мужа рогожкой. И к двери подошел. Слушает. Открыть, не открыть? Открою. Сердце успокоил и дверь открыл.
Малюсенький вошел старичок и тоненько сказал:
— Бабку бы Авдотью мне…
А Максим старичку такое:
— Нету, старичок, Авдотьи. Иди себе с богом. Иди, сделай милость.
Сказал это и видит: гирька трехфунтовая в руке. Испугался Максим, что старичок гирьку заметит, пихает ее в карман, прячет гирьку-то, а старичок бочком, бочком и протискался тем временем в комнату.
— Подожду, — говорит, — бабку Авдотью. У бабки Авдотьи славная картошечка… Э, да у ней и капустка, наверное, славная. Да. Ей-богу, славная капустка…
И такой говорун, научный старичок, Максимке бы с мыслями собраться, а старичок такое:
— Ну, хорошо, человеку все бесплатно… Согласен. Да только, на мой научный взгляд, общественное питание — это уж, извините, это сущий вздор и совершенно ложные слова. На все согласен, а тут уж к бабке Авдотье пойду. Не могу… Извините… Я, скажем, головой поработал — рыбки захотел: фосфор в рыбке. Ты языком поболтал — молочную тебе диэту… А вы говорите — общественное питание. Из корыта… Да-с, молодой человек, на все соглашусь, а уж бабку-то Авдотью мне оставьте… Совершенно ложные слова.
— Да я ничего, — оробел Максимка.
И в коридор вышел. А там на лестницу, да по лестнице да вниз через три ступеньки.
На улицу вышел, нащупал деньги в кармане.
— Эх, мало денег! Где ж такое были денежки?
И пошел покачиваясь.
— Эй, подходи, фартовый мальчик, подходи!
— Угощай папиросочкой…
Не полюбопытствовал Максим на девочек. Встал Максим на углу и к окну прислонился. Убить не убил человека и по голове ведь не шибко тюкнул, да человеку вредно, человека жаль…
Постоял Максим и подумал, а мысли-то уж все веселые идут.
Глядит Максим королем на всех. Глазами ищет Ляльку Пятьдесят. Да нету Лялечки.
А на углу белокуренькая папиросочкой дымит и Максиму улыбается. На ней высокие сапожки до колен и шелковая юбочка фру-фру… Повернется — шумит и засмеется — шумит.
Зашумела и без слова к Максиму подошла. Подошла и тихо за руку взяла.
Да вдруг как зашумело все, затопало.
— Облава, дамочки, — вскричала белокуренькая и от Максима в сторону, в железные ворота.
За белокуренькой шагнул Максим, а на Максима человек. Весь в шпорах. Шпорами бренчит, саблей стучит, а в руке пятизарядный шпалер.
Задрожал Максим и пустился бежать.
И бежит и бежит Максим. Гремит сердце. Через Лиговку бежит — на него забор. Максим через забор, а в ноги кучи. Через кучи Максим… Пробежал еще и свалился в грязь. Да не сам свалился.
— Подножка, — сказал Максим и потрогал денежки.
А на Максима Черный вдруг насел. И мало того, что насел, а еще и душит.
— Пусти, — хрипло сказал Максим, — пусти… дышать трудно.
И Черный отпустил его слегка.
Сидит Черный на Максимке и разговаривает:
— Бежит, вижу, человек по кучам. Стой, думаю. Даром не побежит. Спасибо. Либо вор, либо от вора… Даешь денежки.
А сам уж по карманам шарит.
Ох, вытащил пачечку. Ох, вытащил другую. Ох, опять душит, сатана.
— А это что?
— Гирька, — сказал Максим и вспомнил бабкиного мужа.
— Гирька, — усмехнулся Черный и стукнул гирькой по Максимовой голове. — Беги теперь, да не оглядывайся. Беги, шпана, говорю… Стой. Гирьку позабыл. На гирьку.
Взял гирьку Максим и побежал. Пробежал немного и сел на кучу. Зачем же человека бить по голове!
Посидел Максим на куче, унял сердце и в город пошел. Нужно бы домой, а ноги на Гончарную идут к Ляльке Пятьдесят. Идет Максим на Гончарную. На улицах пусто. И в сердце пусто…
А вот и Лялькин белый дом.
— Здравствуй, Лялькин милый дом.
Поднялся Максим и постучал и к Ляльке в комнату вошел. На стене ковер, на полу коврище, а в белой клетке попугай. А Лялька сидит на китайских коленях, ерошит ручкой китайские усы.
— Принес? — спросила Лялька и к Максиму подошла.
— Принес, — сказал Максим тихо. — Гони только китайскую личность. Смотреть трудно…
А китаец по-русски понимал замечательно. Обиделся и встал. И чашечку с кофеем на пол выплеснул.
— Зачем же, — говорит, — выносить такую резолюцию? Уйду и денег не заплачу.
Ушел китаец и дверкой стукнул. Максим тут к Ляльке подошел. К Ляльке наклонился и Ляльке целует щеку.
— Нет у меня денег, Лялька Пятьдесят.
— А, — вскричала Лялька Пятьдесят, — денег нет?
— Нету денег. Пожалей меня, Лялька! Очень мне трудно, без денег, пожалей, ну, скажи, что жалко.
Как закричала тут Лялька:
— А китайские убытки кто возместит?
— Есть в тебе сердце? — сказал Максим и на коврище сел и Лялькины ноги обхватил. — Есть ли сердце, спрашиваю? Птицу жалеешь? Жалеешь попку?
Как ударила тут Лялька Пятьдесят Максима — помутилось все.
Охнул Максим. Охнул, и с полу поднялся. Гирьку нащупал в кармане. Вытащил гирьку, хотел ударить по Ляльки-ной голове, да не ударил. Рука не посмела.
Замахнулся Максим и ударил по птицыной клетке.
Ужасно тут закричал попугай, и тонко закричала Лялька. А Максим бросил гирьку и снова на коврище сел.
— Ну, скажи, что жалко, Лялька Пятьдесят!
Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова
Предисловие
Я такой человек, что все могу… Хочешь — могу землишку обработать по слову последней техники, хочешь — каким ни на есть рукомеслом займусь, — все у меня в руках кипит и вертится.
А что до отвлеченных предметов, — там, может быть, рассказ рассказать, или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить, — пожалуйста: это для меня очень даже просто и великолепно.
Я даже, запомнил, людей лечил.
Мельник такой жил-был. Болезнь у него, можете себе представить, — жаба болезнь. Мельника того я лечил. А как лечил? Я, может быть, на него только и глянул. Глянул и говорю: да, говорю, болезнь у тебя жаба, но ты не горюй и не пугайся, — болезнь эта внеопасная, и даже прямо тебе скажу — детская болезнь.
И что же? Стал мой мельник с тех пор круглеть и розоветь, да только в дальнейшей жизни вышел ему перетык и прискорбный случай…
А на меня многие очень удивлялись. Инструктор, товарищ Рыло, это еще в городской милиции, тоже очень даже удивлялся. Бывало придет ко мне, ну, как к своему задушевному приятелю: