Затишье, стр. 74
Диль сказал мне, что номер журнала, в котором напечатан этот вздор, был запрещен, но полевая почта уже успела распространить его. Надо вам сказать, что у фронтовиков существовал иммунитет против такого собачьего бреда, но тыл, кишевший редакциями, интендантствами, лазаретами, складами, попами и комендатурами, пожирал подобную пищу, ибо она придавала блеск жизни. Поэтому каждый такой номер, исчезавший в нужниках, там-то как раз и был на своем настоящем месте. А чтобы отвлечь внимание от себя, все эти тыловые вояки и сторонники затяжной войны еще приплетали сюда темные слухи об уклонении евреев от войны. Слухи подавали эффектно, кивая в сторону военно-хозяйственных органов, но все это говорилось так туманно, что не к чему было придраться. Кто издавна торговал топливом, лошадьми, хлебом, дровами, кожей, металлами, железным ломом, бумажными и текстильными товарами, кто знал в этом толк? Еврейские купцы и их христианские коллеги. Но, кроме них, сотни офицеров и их заместителей, представители касты господ украшали своими особами всевозможные теплые местечки в оккупированных областях и внутри страны. И, хотя очень мало понимали в делах, которыми занимались, оклады они получали большие, а работу их делали унтер-офицеры или ефрейторы из интеллигенции, которые были счастливы уже тем, что они не на фронте.
— Как и вы, милый мой! — воскликнул Винфрид, вставая и протягивая руку с часами для всеобщего обозрения. — Хватит с нас Янша — и возрадуемся! Всем — пообедать, затем получить сведения у интеллигентного унтер-офицера Гройлиха, когда надо отправляться на вокзал. Удостоверения будут тем временем отпечатаны, подписаны и снабжены штампом. — Обернувшись к сестре Берб, он спросил: — А вы как? Едете с нами?
— Разумеется, — сказала она. — Может быть, даже и Софи удастся мобилизовать. Приятного аппетита.
Глава восьмая. Старые знакомые
— Довезет ли нас эта допотопная колымага до вокзала и обратно? Одному богу известно. Наш гараж сделал все возможное…
— …чтобы восстановить ее, — подхватил, смеясь, фельдфебель Понт. — Я готов взять на себя роль водителя в этом драгоценном драндулете. Всунуть семь человек в старый мерседес — дело нелегкое. Предлагаю: господин обер-лейтенант с обеими дамами поместится на заднем сиденье, как ему и положено. Досточтимый военный суд — посредине, а служба связи — рядом со мной, впереди. Корш ручается за прочность осей, если только дорога не слишком ухабиста. Но, должно быть, дорога неплоха, ведь отряд дорожных строителей при комендатуре отнюдь не спал, и его начальник рассчитывает на Железный Крест к рождеству, или к Новому году, или самое позднее к восемнадцатому января — орденскому празднику прусских королей.
— Полный вперед! — воскликнул Винфрид и открыл дверцу старомодного автомобиля, если так можно назвать открытую машину, сделанную десять лет назад. Пружины кожаной подушки чересчур легко поддались, когда сестра Софи фон Горзе опустилась на нее своим легким телом. Винфрид взял за руку сестру Берб, втянул ее и сам уселся между обеими женщинами; Посек откинул средние сиденья, и Познанский с Бертином заняли свои места. Оба смотрели полным ожидания взглядом в серую мглу и на только что начавшийся легкий снегопад.
— Не желаете ли, господин обер-лейтенант, накинуть на себя и на дам плед? — Под пледом Посек подразумевал нечто вроде дорожного одеяла — меховую полость с клеенчатым верхом.
— Можно подумать, что мы покатим в этом ковчеге до самого Брест-Литовска, — рассмеялась сестра Софи, но с благодарностью натянула чуть не до подбородка теплую полость — наследие Тамшинского.
Фельдфебель Понт уже сидел за баранкой.
— Заводи! — крикнул он Посеку.
Ибо машина была снабжена впереди заводной ручкой, которую иные гордые своими традициями заводы перенесли в современность из ранних времен автомобильной промышленности; запустив мотор, ручку вынимали.
Было три часа пополудни; полчаса тому назад унтер-офицер Гройлих получил из Барановичей известие, что поезд с русскими в пути и около четырех остановится для смены паровоза.
— Только не забудьте взять удостоверения, если желаете видеть делегацию, — смеялся телеграфист по телеграфным проводам. — К утру стало известно, что вдоль всего участка будут приняты строжайшие меры: мышь не пробежит.
— За удостоверением дело не станет, — ответил Гройлих, — ведь за нами — верховное командование.
— Но старик Лихов в отпуске, — осмелились возразить Барановичи, а Гройлих отпарировал:
— Да-да, но он оставил нам вместо себя своего уважаемого племянника.
И вот зафыркал мотор, а когда Понт включил скорость, колеса послушно покатились по легкому снегу. Без сомнения, всем присутствующим невредно было бы и пешком прогуляться на вокзал: они страдали от недостатка движения, за исключением, пожалуй, писаря Бертина, беспокойная душа которого гнала его повсюду, как простого ординарца. Царская администрация, не желавшая улучшать транспорт и враждебная всем веяниям нового времени, провела железнодорожную линию, соединявшую Мервинск с Белостоком и Барановичами, в стороне от города; хочешь, мол, пользоваться железной дорогой, так не ленись прошагать полчаса до станции. «На сей раз, — объяснил Гройлих Понту, который тщательно объезжал рытвины и выбоины, предостерегая, или, вернее, пугая, прохожих звуком басистой сирены там, где дорога пересекалась тропинками, — на сей раз Белостокское военное управление дорогой будет нести только вспомогательную службу. Поезд зайдет в Мервинск и затем, сделав крюк, со свежими силами отправится в Брест. Когда именно придет новый локомотив для поезда из Барановичей, — одному лишь богу известно. Быть может, нашей компании придется много часов ждать его, а быть может, она в молниеносном темпе переживет событие, ради которого примчалась сюда: появление первого вестника мира — ноева голубя в образе русской делегации — после кровавого потопа войны».
На том месте, где чудесные старые дубы, окаймляющие дорогу к вокзалу, кончаются и подъездной путь раздваивается — одна ветвь идет вдоль полотна к станции, а другая перекрещивает этот важный участок, — часовой задержал машину. Зимняя шинель с поднятым воротником, остроконечная каска в матерчатом чехле, патронные сумки на поясе справа и слева от пряжки, примкнутый к винтовке штык — в таком виде, можно сказать в образе бога войны, преградил им дорогу унтер-офицер Шмилинский.
— Проезд запрещен, — сказал он строго, — прошу повернуть обратно.
— Возьми-ка глаза в руки и погляди сначала, с кем говоришь, — ответил Гройлих.
Шмилинский стал на вытяжку.
— Очень жаль, господин фельдфебель, — обратился он к Понту, — вокзал оцеплен. Приказ господина коменданта.
Подошел еще один часовой, стоявший на обочине шоссе.
— Шмилинский! — воскликнул он. — Бог ты мой! Тут же сидит господин обер-лейтенант! Ведь мы имеем дело с верховным командованием армии. Не тебе решать такие вопросы.
Винфрид приложил руку к глазам, чтобы получше рассмотреть второго солдата, тоже в полном военном снаряжении.
— Уже из отпуска, ефрейтор Захт? — спросил он. — Сегодня, стало быть, вы меня пропустите! Не так как в прошлый раз!
— Так точно, господин обер-лейтенант!
Но унтер-офицер Шмилинский стоял на своем. Придется послать кого-нибудь на станцию к фельдфебелю Шпирауге. Господином ротмистром отдан строгий приказ никого не пускать на вокзал.
— Как мудро было с нашей стороны заготовить бумажку, — сказал Винфрид. — Достаньте-ка ее, Понт, а мы тем временем покурим.
И ефрейтор Захт проделал бегом тот же путь по рельсам, который он уже однажды проделал при весьма примечательных обстоятельствах: весь в поту, с битком набитым рюкзаком, ящиком и свертками — продовольствием, которое он вез в Берлин, в отпуск.
— Вам-то хорошо, — сказал Познанский, обернувшись назад, — под меховой полостью не замерзнешь, сиди себе хоть час, хоть дна. А нам-то бедным каково! Нет, мы уж лучше промнемся.