Затишье, стр. 71

— Боитесь или надеетесь? — спросил фельдфебель Понт.

— Возьмите под контроль военную бюрократию, — ответил Бертин, — избавьте рядового солдата от сознания, что он выдан на милость Янша и ему подобных, и вам не придется ставить такой вопрос. Тогда Антанта еще хорошенько подумала бы, прежде чем отвергнуть мирные предложения кайзера в декабре шестнадцатого года, а теперешние возможности заключить мир, безусловно, подхватила бы. Тогда мне не пришлось бы вам рассказывать, как перевоплощается человек, чем он был и чем стал. Тогда вы не заставили бы меня начать, повествование, о котором я, приступая к нему, и сам не знал, что оно примет такой неприятный оборот и так затянется.

В ту ночь громыхание, клокотание, раскаты, доносившиеся со стороны фронта, казались мне совсем другими, чем в начале сентября, когда я был в карауле последний раз. Тогда стреляли мы, и выстрелы наших мощных батарей, глухие, отрывистые, сливались в относительно негромкий гул, который катился с нашей стороны волнами, напоминая рев убегающего стада быков. Теперь все звучало иначе, приглушеннее, зато неописуемо злобно. То был град частых разрывов, смягченных расстоянием. Француз ударял по нашим позициям, точно выбивая барабанную дробь. Влажный ветер приносил к нам все эти шумы, и в моем воображении вставала четкая картина, так как вслед за взрывом доносился чмокающий звук: это обваливались стены окопов, засыпая блиндажи, даже в тех случаях, когда не было непосредственного попадания. Брызги яркого свистящего пламени; вой чудовищ над головами солдат, прижимающихся к земле, когда снаряды прокладывают себе путь на позиции артиллерии; невообразимая грязь на изрытом воронками поле, которое отливает мокрым блеском, а белые ракеты французов освещают его своими мертвенными лучами или горят красным и зеленым огнем; отупение человека, прожившего хотя бы сутки в этой обстановке, когда даже в относительно спокойные часы серенького дня сидишь под непрестанно моросящим дождем, а к тому же еще сокращение пайка, уже всюду вызывавшее ропот, борьба за жиры и мясо, по которым тоскует утроба и которые все труднее подвозить из-за французской артиллерии, — все это соединилось во мне в нечто осязаемое, в картину действительности. О, я хорошо знал, что идет война! Мы вгрызлись в местность, которая под нашими сапогами превратилась словно в ландшафт из грязи, взрывов, воды и смерти, в пустыню, которая одним видом своим отнимала у человека всякую надежду уйти отсюда целым и невредимым. Чем глубже мы вторгались, тем труднее было удержать завоеванное, тем бессмысленнее становился спор за никому не нужные окопы. Зато для французов движение вперед означало вытеснение врага из родной страны, и было ясно, что нам не перезимовать в этих пустынях: враг ни перед чем не остановится, чтобы изгнать нас. И я повторяю: это было время наступления Брусилова на востоке и похода румын. Старые и новые союзники наших врагов заставили нас крепко стиснуть зубы. Командование непрерывно взывало к нашему чувству долга, к мужеству и выдержке каждого отдельного солдата. Самое подходящее время для такого воспитания, какое вознамерился дать мне майор Янш.

В восемь часов утра я вернулся из караула, заявил, что болен, и вместе с другими больными направился в околоток.

Глава шестая. Гройлих прерывает рассказ Бертина

Слушатели Бертина редко высказывали такое единодушие в своем отклике на его повествование, как во время этой паузы; все почувствовали потребность подняться с места, подвигаться, подойти с соседом к окну. Перед всеми вставал приблизительно один и тот же вопрос: уж не потерял ли в самом деле господствующий класс всякое представление о реальной действительности, мелочно и подло преследуя таких людей, как Бертин; преследуя человека доброй воли, одного из десятков тысяч, помышляющих лишь об одном — о победе своего, немецкого дела?

Познанский и Понт как раз обменивались замечаниями по этому поводу, а Винфрид, держа в руках телефонную трубку, удивлялся, что унтер-офицер Гройлих не отвечает: хотелось узнать новости. В эту минуту в дверь постучали и на пороге показался сам Гройлих. Его раскрасневшееся лицо и неопределенного цвета не то серые, не то карие — глаза отражали сильное душевное движение, необычное для этого сдержанного человека, привыкшего владеть собой.

— Они проедут через Мервинск! — воскликнул он, нарушая правила чинопочитания и обращаясь скорее ко всему обществу, чем к адъютанту.

— Кто? — быстро спросила Берб.

— Начальник станции Барановичи вызвал по телефону наш вокзал, — ответил Гройлих, не слыша вопроса сестры. — Идет поезд с русской делегацией! Нас запрашивают, можем ли мы держать под парами запасной паровоз? Управление Виленской железной дороги требует обратно свой паровоз, а поезд можно задержать не более чем на две-три минуты. В Брест-Литовске русских ждут лихорадочно, сказал наш вокзальный телефонист. Историческое событие мирового значения. Господин обер-лейтенант, господин фельдфебель Понт, прикажите выдать нам пропуска на станцию. Справкой со штампом нашей армейской группы мы заткнем рот комендатуре.

Берб вскочила, ликуя.

— Когда же? — воскликнула она, выражая общее волнение. — Когда они будут?

— Если в обеденное время, — крикнул Бертин, — так ну ее, свинину с бобами, я удеру! Раз мне довелось пережить под Верденом встряску, вызванную мирным предложением его величества кайзера, то уж прозевать наступление подлинного мира здесь, сегодня я не хочу.

— Mutatis mutandis — с некоторыми поправками принимаю, рассудительно сказал Познанский. — Но вы правы, Гройлих, это всемирно-исторический момент.

— Только без горячки, — сказал Гройлих и взял сигарету из коробки, пододвинутой Винфридом. — Может, они прибудут после обеда, а может, и вечером, в самый канун решающих событий. Не известно, не придется ли машинисту запастись углем в Барановичах, если только там найдется запас для такого достопримечательного экстренного поезда. Но может статься, что они запаслись углем в Вильно и побьют рекорд скорости. Сорок километров в час, пожалуй, даже пятьдесят, если наши старые паровозы выдержат. И тогда русские действительно поспеют как раз к бертинской свинине с бобами, а унтер-офицеру Ленце придется либо немедленно предложить господину обер-лейтенанту воскресное жаркое, либо держать его наготове в горячем виде. Ну, а уж потом можно будет подать его вместе с черным кофе на десерт.

— Превосходно, Гройлих, — сказал Винфрид, — сразу виден старый боевой солдат, побывавший в Позьере. Вы, значит, сообщите, что вам поведают ваши провода, а мы отложим наш второй завтрак до половины первого и будем готовы ко всевозможным превратностям судьбы.

— К вашим услугам, — сказал Гройлих, — немедленно отправляюсь в свое подземное царство. Только вот что еще разрешите быстренько выложить вам: Вильно передает какую-то несусветицу насчет состава делегации. Наши господа в крепости, вероятно, не поверят собственным глазам. К присутствию народных комиссаров они, думается, уже подготовлены, особенно офицеры. Но говорят, там есть и простые солдаты, крестьянин и даже женщина! Разумеется, это не дама, сообщает Вильно. Социалистка какая-то, только что возвращенная из Сибири. Говорят, укокошила видного министра сколько-то лет назад. Наш источник — Двинск, а как подумаешь, до чего взбудоражены мои коллеги, выложившие друг другу с три короба новостей за ночь и за сегодняшнее утро….

— Мы можем только поздравить себя с таким штабом телефонистов. Передайте, пожалуйста, сейчас же унтер-офицеру Ленце, пусть постарается, чтобы к половине первого свиной бок был уже готов.

Унтер-офицер Гройлих щелкнул каблуками, обменялся с Берб теплым взглядом, кивнул Бертину и вышел.

— Дети, дети мои, — ликуя, сказал член военного суда Познанский. — Небось мои сослуживцы в Берлине думают, что я бог знает как завидую им! Вот, мол, они сидят в центре мира, а меня судьба забросила в какую-то забытую богом тыловую дыру. А ведь я-то как раз своими глазами увижу все, что они узнают только из красочного газетного отчета.