Затишье, стр. 47

— Что это? — удивляется господин Глинский. — Я тут кое-кого не вижу. Того самого солдата, который желал получить назначение по своей профессии. Которому не нравится здесь. Почему, разрешите узнать, он молчит?

И я, к которому обращен этот безличный вопрос, отвечаю с улыбкой:

— С такими глазами, господин фельдфебель? Очень жаль, но…

Он спохватывается, понимая, что я прав. Что поделаешь! Солдата, который исполняет свой воинский долг с двумя парами очков на носу, вероятно, немедленно вернули бы в роту, да еще с критическими замечаниями по адресу ротного начальства.

— Да! — Глинский вздыхает, сначала обращаясь как бы к себе самому, а потом, разумеется, ко всем нам. — От некоторых людей с удовольствием избавился бы, но… прощай, надежда! Кто переводится, — в канцелярию!

Мы рассыпаем строй. Карл Лебейде идет рядом, повернув ко мне широкое, круглое, веснушчатое лицо с торчащей в зубах сигаретой. Чиркнув зажигалкой, он закуривает.

— Господин Глинский обожает тебя.

— Взаимно. — Я рассмеялся.

— Тут ничего больше не прибавишь, — закончил он многозначительно. — Кой у кого пятки чешутся, не терпится вырваться отсюда. А знаешь, что я тебе скажу: мы еще не раз услышим о тех, которые ушли. Как они рады были бы вернуться. Да ворота уж будут на запоре.

И я вижу по его лицу, что, несмотря на свое хорошее зрение и хороший слух, он не поддастся на соблазн, хотя бы его пыталась сманить вся кайзеровская военщина.

Почти у самого входа в барак он вдруг остановился и, выпустив табачный дым через нос, словно про себя, сказал:

— Здесь не сладко, но некоторым и на родине не слаще будет. Я имею в виду людей с бунтарскими убеждениями, как выражаются господа начальники.

Я также останавливаюсь, удивленно вскидываю брови и спрашиваю: неужели он имеет в виду меня? Ведь я умею держать язык за зубами.

— Верно, камрад, — соглашается он. — В строю — да. Но если ты пишешь в газетах — а ты бы писал, если бы не был в армии, — то должен быть начеку, не то тебя в один прекрасный день сцапают и ты узнаешь, что такое превентивный арест.

— Превентивный арест? — спрашиваю я. — Это еще что за штука?

— Английское изобретение. Для того чтобы ты не возбуждал народного гнева, который может испепелить тебя, — отвечает Карл. — Вспомни водопроводный кран! В Берлине этот «крайне необходимый закон» уже обсуждается во всех комиссиях рейхстага. А твои коллеги в рабочей печати критикуют цели нашей войны, «у них хватает на то совести», как, помнишь, вопил господин младший лейтенант. Поэтому не исключено, что чернильный кули, вроде тебя, на все время войны исчезнет за тюремной решеткой. Конечно, он вправе пригласить себе адвоката. Однако совершенно неизвестно, когда адвокат извлечет его на свет божий и извлечет ли.

— Но такой вздорный закон не пройдет! — восклицаю я. — Это невозможно. В особенности теперь, когда и на фронте, и в тылу все зависит от настроения людей.

— Да-да, — саркастически произносит Карл, отодвигая брезент, прикрывающий вход в палатку, — спроси у Бруно Наумана, есть ли шансы, что этот благодетельный закон провалится в центральной комиссии. Мы, понимаешь ли, упустили момент, — говорит он в заключение, понизив голос. — Когда во Франции классовый враг рукой наймита убил Жана Жореса, социалистам следовало немедленно же ответить на это генеральной забастовкой. Жореса убили 31 июля 1914 года. А 1 августа уже было поздно.

Я кивнул: не у всякого убийцы его гнусная роль выражена в самом имени — Вилэн [16].

Мы входим в душное, основательно прожаренное летним зноем помещение, и я отчетливо вижу, как много людей из нашей команды на моей стороне и как мало таких, кто не одобряет моего поведения. Давно прошло время, когда во мне подозревали провокатора, который втирается в доверие и ведет бунтарские речи, чтобы доносить на неосторожных.

Закон о применении превентивного ареста действительно прошел, но только в декабре, как вы, надеюсь, помните.

— Еще бы не помнить, — пробурчал Винфрид.

Познанский повел своими круглыми глазами за стеклами очков, а Понт несколько раз кивнул, что могло с одинаковым успехом означать и одобрительную, и отрицательную оценку услышанного.

— На сегодня хватит! — воскликнул Винфрид, раскинул руки, вытянул ноги и, гибко поводя плечами, настойчиво сказал: — Сегодня вы все, господа, — мои гости. После кофе я велю запрячь лошадей и сам повезу вас на тройке в лес. Должен же я, как заместитель его превосходительства, попотчевать вас на русский манер. Но так как я не могу предложить вам охоту на медведей…

Он позвонил Посеку, чтобы распорядиться насчет обеда.

— Поставь мозельское в снег, две бутылки. Правильно?

— Правильно, господин обер-лейтенант, — улыбнувшись, сказал Понт.

А денщик Посек перещеголял всех, сухо заметив:

— Они уже поставлены, все три.

Глава седьмая. Воскресный вечер

Трудовые люди на всем земном шаре проводят воскресный вечер так, чтобы отдохнуть душой, привести ее в равновесие с отдохнувшим за праздничный день телом. Правда, тем, кто носит военный мундир и штаны с узкими красными кантами, ни то ни другое в полной мере не удается, требования службы ограничивают право даже командиров солдатской массы. Все же в воскресный вечер в подвале виллы Тамшинского, в помещении, в котором унтер-офицер Гройлих и работал и жил, сидело трое солдат старшего возраста: двое из караульной команды при мервинской комендатуре, унтер-офицер Шмилинский и ефрейтор Захт, и третий — вестовой, точнее, денщик Петер Посек, из штаба. Перед каждым из них стояла бутылка пива средних размеров — на две с половиной кружки. Каждый курил, сколько душа просила, и все молча сидели под карбидной лампой — по воскресеньям электричество экономили ввиду нехватки горючего. Молчание трех солдат объяснялось особой причиной: хозяин помещения сидел у аппарата Морзе и принимал на узкие бумажные ленты какое-то сообщение в виде черточек и промежутков между ними, которые он затем расшифрует и перепишет на пишущей машинке, тазе что читать его сможет всякий и каждый.

Размашистым жестом он призвал своих гостей помолчать; его гладкий лоб, складка между узкими бровями, даже сильно прищуренные глаза и выгнутая трубка, свисающая из-под зарослей густых усов, потухшая, потому что он забыл раскурить ее, — все говорило о том, что бывший учитель народной школы Гройлих с величайшим волнением принимает весть, которая летит к нему по проводам. На скромном мундире Гройлиха красовалась в петлице ленточка Железного Креста 2-й степени, а на левой стороне — Железный Крест 1-й степени, орден, достающийся младшему командному составу армии лишь за необычайные заслуги: во время битвы на Сомме Гройлих, под огнем английских дальнобойных орудий, не покинул своего аппарата до тех пор, пока ему не удалось передать двум пехотным батальонам, находящимся на переднем крае, приказ об отступлении. Этим он спас жизнь без малого двум тысячам человек, солдатам Лиховской дивизии. Если бы не он, их раздавили бы английские броневики, о приближении которых штаб узнал из донесения авиаразведки. Когда от деревни остались лишь горы щебня, из-под развалин последнего дома выполз залепленный грязью, весь в царапинах и ссадинах унтер-офицер связи Гройлих; его подобрал какой-то грузовик и быстро перебросил к месту нового расположения штаба. Теперь только Железный Крест — свидетель этого подвига, не будь его — память о героизме Гройлиха была бы погребена под всеобщим разрушением, развеявшим в прах не один скромный героический подвиг безвестных нижних чинов.

Так как в кайзеровской армии народный учитель ни при каких условиях не мог стать офицером, да и штаб не намерен был расстаться с таким дельным нижним чином, отдав его в распоряжение нестроевых частей, просьба Гройлиха не представлять его к производству в вице-фельдфебели была уважена.

Гройлих поднялся и, тщательно сматывая длинную бумажную ленту, сказал своим гостям почти торжественным голосом: