Затишье, стр. 10

Глава четвертая. Закрыть кран!

— Основной закон мира животных — не выделяться. Это известно, и ученые назвали сие явление мимикрией. У нас в роте меня с моей бородищей, похожей на черную метлу, знали все. Товарищи мои видели, как она росла. Сначала это была густая щетина. Мало-помалу она превратилась в настоящую бороду, которая начиналась от самых скул. Все удлиняясь, эта борода, черная, как вороново крыло, прикрыла сначала галстук, потом и грудь гимнастерки. В лагере, на новом месте, я приобрел благодаря ей широкую известность.

На переднем крае в те дни шел бой. Вам незачем расписывать, что это значит, но, пожалуй, два-три слова сказать все же придется. Сейчас, в этой уютной комнате, сидя на стуле мирного времени, я могу сказать, что тогда я ничему не удивлялся. Топчут ли мои сапоги глину сербских дорог или французских, очутился ли я на берегу Мааса или Вардара — все равно. Не имея права выразить свое мнение или вмешаться в ход событий, мы, немецкие солдаты, непрерывно, в порядке воинской дисциплины, нападали на народы, лично нам симпатичные, убивали неприятельских солдат, подставляли себя под их пули и не находили в этом ничего заслуживающего внимания. Больше того, в унисон с нашими философами, писателями и поэтами мы восхваляли себя, принимали славословия окружающих и умирали «геройской смертью» на балканской земле, в водах Северного моря, в рудном бассейне Брие, в лесах Польши. «Каждый да подчинится властям предержащим», — взывал к нам из Вартбурга доктор Лютер, переводя библию. Мы, значит, и были такими подчиняющимися. Счастье этого подчинения мы испили до дна, а власть над собой чувствовали изо дня в день. Сейчас вы сами увидите.

Как я уже сказал, мы стояли на правом восточном берегу Мааса, в секторе Дуомон; для вас это не пустой звук. С конца февраля наши войска ни на шаг не продвинулись вперед, топчась на месте. Позднее, еще будучи в Дуомоне, я понял, почему так случилось. Дорога от Азана до Муарея и подступы через Вилльское ущелье к лесам Вавриль, Шом и Фос имели важное значение для передвижения наступающих войск и для перевозок в тыл. От бурной деятельности в лагере у нас дым стоял коромыслом. Шестого числа кронпринц, наш высокочтимый командующий армией, праздновал день рождения. Я не знаю, сколько лет исполнилось сему юному господину, но несколько честолюбивых командиров пожелали преподнести ему в виде подарка с десяток завоеванных вражеских траншей. Из приказа по армии, изданного позднее, явствовало, что перебежчики из эльзасцев выдали наш план врагу. У нас на этот счет существовало, конечно, иное мнение; подготовку к таким операциям почти никогда не удается сохранить в тайне. Вам это известно лучше моего. А возможно, что французы приняли в расчет календарь юбилеев — радостных дат членов царствующего дома, почитаемых нашими полковниками и генералами. Вначале, как всегда, наступление увенчалось некоторым успехом, его обеспечила наша пехота.

В обед, когда мы сидели и глотали макароны с говядиной, вдруг разнеслась весть: пленные! Свеженьких, только что захваченных на поле боя французов отправляют в тыл. Нам попадались уже огромные колонны сербских пленных в длинных желтоватых шинелях, а в Лилле мы видели, как по улицам вели отряды томми, но французских пленных нам еще не приходилось встречать. Никому не хотелось упустить это зрелище. Самые ретивые из нас тотчас же повскакали и, прихватив котелки, ринулись добывать место на обочине шоссе. Обед они доели уже там. Люди бывалые, такие, как я, которым жизнь не могла преподнести никаких неожиданностей, продолжали окунать ложки в густой суп. С аппетитом доев его, они отправились к фонтану, находившемуся внизу и снабженному длинным желобом и блестящим краном. Там они мыли свои котелки, чтобы вечерний чай или кофе не отдавали жиром. Таким образом, я вместе с семью или восемью товарищами тоже захватил место на краю шоссе, довольно далеко от лагеря, у самого фонтана.

Территория лагеря и парка приподнимается здесь метров на шесть над уровнем шоссе. Издали мы увидели, что там, на самом высоком месте, расположились наши офицеры с таким расчетом, чтобы пленных провели прямо под ними. Из-под козырька фуражки рдеет багровая физиономия Пане фон Вране. Отдельной группой стоят командир парка полковник Штейн, его адъютант Бендорф и несколько офицеров-артиллеристов; рядом самодовольный, совершенно неповторимый зад фельдфебеля Глинского. Полковник Штейн — старый кавалерист. В первый год войны и он и его адъютант получили ранения в ногу. По сей день полковнику бинтуют правую ногу, что нам известно от его денщика. Обер-лейтенант Бендорф довольно хорошо владеет левой ногой, но все же опирается на крепкую палку.

Два часа пополудни, жаркое солнце заливает поля. Французы, в серо-голубых мундирах, в голубоватых стальных касках, вышли прямо из боя, из ожесточенных сражений за траншеи, захваченные нами. Кое-кто из пленных легко ранен, кое-кто держит руку на перевязи, все с головы до ног в пыли. На лицах сгустки грязи. Французов конвоируют баварские ополченцы, усатые дядьки в остроконечных касках и серых плащах. Наш фонтан сверкает и брызжет. Пленные тотчас же, как животные на водопой, устремляются к длинному желобу, вокруг которого уже сгрудилась головная часть колонны. Люди кружками и котелками черпают прозрачную воду и мгновенно опрокидывают ее в глотку. И ополченцы тоже благоволят сделать несколько глотков из манерок и крышек, которые мы им протягиваем. Утолив жажду, пленные бредут дальше, и в глазах у них нет прежней усталости. Сверху, с горки, до нас доносятся резкие возгласы, нам видны возбужденные жесты офицеров. Но, так как солдату всегда полезно прикинуться глухим и немым, мы сделали вид, что ничего не понимаем и ничего не замечаем. А французы все идут и идут. Это пехотинцы, но здесь есть и артиллеристы, мы различаем их по маленькой огненной бомбе на касках.

«Пейте, пейте, — мысленно обращаемся мы к ним, — до вечера в ваши желудки наверняка ничего больше не попадет».

Наверху, по мосткам, проложенным нашими плотниками через вязкое глинистое месиво до самого фонтана, бежит Матушек, юркий человечек из двенадцатого отделения, всегда готовый угодить начальству.

— Прекратить! — орет он сверху. — Прекратить водопой! Господин полковник запрещает!

Вокруг меня стоят правильные парни. Тут и наборщик Паль, слегка сутулый, с вдавленным носом и светлыми проницательными глазами; в роте его прозвали Либкнехтом за левые взгляды. Тут и Карл Лебейде, берлинский трактирщик с Хольцмарктштрассе, широколицый, веснушчатый. Он славился своим метким глазом и сильными руками и был тайным вожаком многих отделений. Тут и Халецинский — рабочий берлинского газового завода, и кельнер Шарнер, и другие ребята. Мы с Лебейде обмениваемся взглядами. Лебейде слегка поворачивается и, подняв голову, ласковым голосом спрашивает, сколько заплатили камраду Матушеку за лакейские услуги. Если начальство надуло его, пусть после переклички зайдет в десятое отделение. Он, Карл Лебейде, приглашает его прогуляться за бараками.

— Buvez, camarades, — кричу я через канаву, — il у en aassez! [3]

Освободив место у желоба, мы по возможности прикрываем собой пьющих французов так, чтобы их сверху не было видно. Сердитый голос, кричащий примерно метрах в тридцати, становится все настойчивее. Но конвоиры точно оглохли, да и наплевать им на чужого полковника. Ведь, если кто из французов по дороге скапутится, только они, конвоиры, и будут в ответе, а сейчас, горстка за горсткой, все эти бородатые, потные, загорелые люди один за другим утолят жажду, освежат свои запавшие глаза, сотрут грязь и пыль с лиц, отряхнут кургузые голубые мундиры.

Вдруг совсем близко, над головой солдат, раздается хорошо знакомый нам повелительный голос:

— Выключить воду! Закрыть кран!

Это наш ненаглядный кривоногий ротный, Пане фон Вране, это его холодная офицерская манера цедить слова, это он так искусно подражает подлинным офицерам. Подача воды к придорожному фонтану регулируется центральным краном, который находится внутри лагеря. Фельдфебель Глинский собственной персоной, тряся задом, бежит кратчайшей дорогой к жилым баракам и быстро исчезает из виду. «Будь они трижды прокляты, — думаем мы, — через несколько минут из крана не нацедишь и капли воды, а из желоба все вычерпают очень быстро. Кроме того, вода в желобе грязная, в него окунают много всяких посудин. А напоить надо еще не менее двух десятков французов, самых изнуренных. Они едва ноги тащат». Остается, значит, одно: я прыгаю через канаву, наполняю мой верный алюминиевый котелок, прошедший со мной через всю Сербию, пусть снаружи закопченный, зато внутри сияющий чистотой, да еще и в крышку набираю воду, и все это протягиваю последним пленным, которые хотели бы добраться до желоба, но уже не могут. Я переливаю прозрачную прохладную воду в их фляги. Лебейде, добродушный малыш Рейнгольд, Халецинский тоже не теряют времени зря. Мои сосуды опустели, но едва я вновь наполнил их, как чудесная сверкающая струя, бежавшая из крана, исчезла. А конвойные уже начинают проявлять нетерпение. Игра, видно, кажется им не совсем безопасной, они подгоняют пленных.