Билет в одну сторону, стр. 61

Я знаю, что еще не раз буду открывать эту тетрадь и читать. Потому что это было окно в другой мир – тот, которого я не знала. «Услышьте Донбасс!» Да, я увидела. Услыхала. Вот он какой, оказывается… он совсем не черный и даже не черно-белый, этот мир, где все разделилось, расслоилось, раздробилось на части. Он многоцветный, он слишком сложен, чтобы мы сразу смогли сложить его, разбившийся на миллионы мельчайших осколков, в единую картинку. И именно поэтому все мы сейчас находимся в коме. Потому что важная ЧАСТЬ нашего тела не функционирует. Пошла вразнос. Ее тянут, буквально раздирают в разные стороны. Ее атакуют по всему периметру. И от такой перегрузки он просто ВЫКЛЮЧИЛСЯ. И ОН, тот, который сейчас тоже, возможно, ждет рассвета, чтобы пришла я, коснулась его лба прохладными пальцами, – он тоже часть этой части. И одновременно – часть меня. В этом мире невероятно много связей между вещами, людьми, явлениями… Но Я и ОН – это уже одно целое. В этом я больше чем уверена. А если вдруг он так и не выйдет… Нет! Я не могу об этом даже думать. Я НЕ ХОЧУ об этом думать. И не должна. И я не думаю. Потому что живу надеждой. Каждый день. Каждый час. Еще недавно я сказала ему: «Знаешь, как это отвратительно – так долго ждать?» Какая же я была дура… Что, если он меня услышал? И понял, что мне все надоело. И что я просто устала ждать. Опустила руки. Отчаялась. Разуверилась. Разлюбила. И как, как теперь доказать ему, что это вовсе не так?!

Егор

Сзади взвыло и ахнуло так, что мы с питерским даже присели. Ничего себе: «поддержим огоньком»! Хоть нас и предупреждали, что «все будет, как на самом деле», но… Похоже, шмаляли из настоящего миномета.

– Да ну их на фиг! Идиот какой-то стреляет… накроет еще! Давай… короткими перебежками до тех развалин, – скомандовал я.

Рядом бежало с десяток таких же переодетых в украинскую форму, как мы. Пацаны неслись вперед, даже не пригибаясь, – может, им сразу сказали, что никакой липовой «разведки» не будет, а приезжие киношники хотят снять сюжет для новостей, поэтому первогодки, один из которых на бегу развернул флаг «Правого сектора», и мчали так лихо. Метрах в тридцати виднелась съемочная группа, и я подумал: интересно, сколько раз они будут заставлять нас бегать туда-сюда? Или снимут с первого дубля? Однако никаких команд не поступало – и мы перли вперед, прямо на свой же блокпост.

– Давай передохнем… осмотримся, – распорядился я. Питерский, похоже, легко согласился быть ведомым: он, не возражая и тяжело дыша, тут же повалился на землю.

Что здесь было до того, как постройку накрыло «Градами»? Баня? Водокачка? База отдыха с собственной водонапорной башней?

– Бронебойными, кажись, бьют! – испуганно прислушиваясь, сказал питерский. – Я их по звуку различаю! Я музыкант… был.

– Актер, – представился я хмуро. – Тоже… был.

Мы лежали на возвышенности, изрядно оторвавшись от основной группы условно атакующих условный блокпост. Наверное, мы с питерским с самого начала побежали не туда и теперь не попадем в кадр. «Ну, оно и к лучшему, – подумал я. – А то вдруг мамане придет в голову новости посмотреть, а тут вот он я. В полной красе. Хотя узнать меня в чужой форме, да еще и в балаклаве – задача не из простых. Но мамы, – я вдруг улыбнулся неизвестно чему, – они ведь такие!»

Над блокпостом ветер рвал наш, российский триколор, а с поля к нему бежали, размахивая оружием, атакующие. Залп! Споткнулся, как бы налетев на невидимую стену, первый нападавший и рухнул в траву. За ним упал еще один, и еще… Провыли мины – просто над нашими головами, взметнулась ввысь земля и трава совсем неподалеку. У меня заложило уши, но я все равно услышал, нет, скорее даже увидел, как, нелепо разевая рот, заорал питерский:

– Что они делают?! Что они делают?! По нашим бьют!

Он вдруг встал во весь рост и ринулся вниз – туда, в кровавое месиво из людей, железа, машин, методично превращаемых в решето бронебойными…

– Нет! – орал он и размахивал тощими руками музыканта, мальчика из приличной семьи, фанатично верившего, что добро всегда побеждает зло. Как в сказках, которые и мне, и ему в детстве читала мама. – Нет!!! Не надо!

Я уткнулся носом в битый кирпич, а когда поднял голову, все уже было кончено. Из блокпоста вырвалась наружу толпа людей, рукава которых были перевязаны оранжево-черными лентами, и ринулась к тем, которые еще корчились в траве. Мне хотелось выть, кричать, как только что надсаживался питерский: «Нет, нет, нет!!!» Но я не побежал. Я изо всех сил вжался в груду известки, через которую уже успели прорасти метровые прутья какой-то сорной травы, и молил кого-то там, наверху – того самого, который видел все, но ни во что не вмешивался, – чтобы меня не нашли. Не досчитались. Чтобы ДОБРО победило ДОБРО, минуя меня.

Я шевельнулся, и тут же совсем рядом зачмокали пули. Брызнул кирпич, метя в глаза, забарабанил сверху по балаклаве. «Черт, даже каску не дали… как же так? Зачем они так с нами?» Первый шок прошел, и заработал инстинкт самосохранения: я стал пятиться, осторожно сползая с просматриваемого места. Я двигался так, как будто всю жизнь только тем и занимался, что пытался спрятаться, укрыться, выжить…

В двух шагах от меня возвышалась та самая водонапорная башня: только бы доползти… Руку вдруг дернуло, и она как-то странно онемела. Я не чувствовал боли, хотя краем глаза видел, как намокает рукав… но мне было не до того. Нужно было втянуться в спасительную тень башни, прижаться к ее сквозящей дырами обшивке… Это лучше, чем ничего, лучше, чем поле, чем насквозь просматриваемый, иссушенный августовским солнцем бурьян. С другой стороны сооружения оказалась лестница – и я устремился вверх, как загнанный заяц… но зайцы не побегут по лестнице… Хотя что я знаю о зайцах?

В огромный резервуар башни – почти такой же, в каком в «Белом солнце пустыни» укрывались жены Абдуллы и товарищ Сухов, – наверняка вела еще одна лестница. «Почему мне в голову лезут какие-то идиотские зайцы, жены Абдуллы? Зачем я так упрямо карабкаюсь вверх, не думая ни о чем, просто как загнанная в ловушку крыса? Я не полезу внутрь… просто потому что не смогу открыть огромную, приржавевшую крышку – только в кино это делается легко и просто. И еще – там наверняка вода. Что лучше – быть пристреленным своими же или утонуть в затхлой воде брошенной водокачки?»

Никакой воды наверху не было. Местные умельцы уже успели располосовать бак автогеном. Я, словно в открытую дверь, ввалился в дыру, высотой в мой собственный рост, рухнул на пол и откатился к раскаленной на солнце внутренней стенке.

Аня

– Аня, мы не можем вечно держать его так…

Я прекрасно поняла это «так». Значит, того, к кому рвалось мое сердце, кто стал для меня всем – светом в окошке, весной в сердце, воздухом, которым я дышу, – собираются отключить от аппаратуры жизнеобеспечения. И для него кончится все: и воздух, и жизнь, и сегодняшнее начало бабьего лета, с его пронзительной синевой небес, летающими крохотными паутинками, золотом кленовой листвы… Всего этого он уже не увидит. Как не узнает и того, что я боролась за него все это время. Приходила сначала в свою смену, а потом и каждый день. Разговаривала. Делала массажи. Выдавливала апельсиновый сок и вливала ему по капле, надеясь, что яркий вкус пробудит в нем что-то… и возникнут какие-то новые связи взамен разрушенных. Какие-то заевшие колесики встанут на место, где-то щелкнет, и часы его жизни вновь пойдут, как ни в чем не бывало. Но этого не случилось. Что-то застряло намертво.

Я сидела на краешке стула, съежившись и опустив голову. Что я могла возразить? Внезапно внутри меня пузырьками вскипела злость: нет, не на главного… это проклятая война отняла его у меня – его, живого! Уже почти здорового, с зажившими ранами от осколков, сросшимися костями, восстановившейся, затянувшейся кожей… И он никогда не узнает, какого цвета у меня глаза, и что я так и не постриглась, и за это время волосы у меня успели отрасти чуть ли не до плеч. Мне приходится завязывать смешной куцый хвостик, но я из какого-то суеверия так и не пошла в парикмахерскую. Совсем как беременная женщина… говорят, беременным нельзя стричься, пока не родится ребенок. Я так долго ждала его второго рождения! Говорила себе: «Завтра он очнется, и я сделаю красивую прическу». У него теперь тоже волосы, и бородка с усами… и в своем коматозном спокойствии он чем-то похож на спящего Христа. Я не помню – изображал ли кто-нибудь спящего Христа или нет, но он, этот парень, имени которого мы, возможно, так никогда и не узнаем, несомненно, терпел те же муки на кресте этой войны…