Билет в одну сторону, стр. 20

– А как вообще? – поинтересовалась Марья Васильевна. – Как настроение, так сказать, в массах?

– Наши молчат – оно и понятно. Какой дурак сейчас высовываться будет? Полные подвалы, говорят, и пытают… Люди пропадают прям среди бела дня, после трех вообще никто носа на улицу не кажет. Но, однако, в некоторых местах написано… не будь тут ребенка, я бы вам озвучила, что! А нарисовано – ваще отпад! Говорят, Мурзилка какой-то рисует. Они там от него все с ума сходят. Я в одном месте наткнулась – прям обомлела. Хотела на телефон сфотить, но побоялась. Говорят, не только за фотки, но даже за одну такую попытку могут сразу того…

– Расстрелять?! – вскинулась Марья Васильевна.

– И расстрелять тоже. Но сначала затащить в подвал и употребить по назначению. А у меня прическа новая. Может при этом растрепаться. Короче, не стала я… о чем теперь жалею. Все-таки надо было.

– А знаете, – неожиданно сказала я, – чего нам всем сейчас не хватает?

– Чтобы кончилась война! Вот так, враз: просыпаемся утром – а ее нет! – тут же выпалила Маруська. – Чтобы это был просто дурной сон.

– Стабильности, – высказалась и Марья Васильевна.

– Да, стабильности! И чтобы опять девчонки без оглядки замуж выходили, не думая, что жениха на войну заберут или, что еще хуже, убьют! Вы заметили, что даже свадеб сейчас гораздо меньше играют? А ведь это неправильно!

– Ну какие сейчас свадьбы… – начала было Марья Васильевна, но Маруська тут же ее перебила:

– Даже в Великую Отечественную были свадьбы – пусть самые скромные – но все же были. А у нас в последнее время совсем тихо. Да оно и верно: у нас народ привык гулять широко, дня по три, да чтоб все родичи приехали – а их никак меньше двухсот не бывает! И чтоб сначала в садочке, а потом всем колхозом на шашлыки на ставок, а тут какой интерес? Только все сядут, только закричат «Горько» – как начнет шарашить! И что – всех гостей по погребам? Слышали, как минометами похоронную процессию в Горловке накрыло? Кроме покойника еще пять человек в куски. А потом придумали: это «Правый сектор» в наступление со знаменами шел! Тут иной раз из дому страшно выходить.

– Мась, я вот думаю… – Я прокашлялась, чтобы как можно полнее донести мысль, которая давно уже вертелась у меня на языке, но все никак не находила слушателей. – Нам сейчас даже не праздники нужны и не наши степные разгульные свадьбы – хотя мы, конечно, все по ним ужасно соскучились. Я думаю, больше всего во время войны людям нужна просто любовь. Любовь как явление. Как внутреннее состояние души. Чтобы любили изо всех сил, без оглядки на общественный статус, на то, что убить могут… чтоб все – как в последний раз. И чтобы сердце замирало не от взрывов, а от «любит-не-любит»… Вот, честное слово, если бы было в кого, я бы хоть сегодня влюбилась. Просто для того, чтобы забыть обо всем этом. Чтобы не видеть этого кошмара. Чтобы просто его не замечать. Я думаю, только любовь нас всех и спасет в конце концов. Когда начнут целоваться под «Градами», не думая о том, что сейчас, сию минуту, должны будут умереть. Чтобы… чтобы было не все равно, чтобы не пересиживать – а ЖИТЬ. Кого-то ждать. И любить назло всему и всем…

Наверное, я говорила сбивчиво и произнесла не совсем то, что думала, просто не сумела высказать то, что хотела, – но все притихли. Даже Женька, которой до первой любви было еще расти и расти. И шебутная Маруська, дважды побывавшая замужем. И солидная Марьвасильна в синем платье с кружевным воротничком, которое она надевала по праздникам, в гости и просто, чтобы нравиться. Себе. Нам. Миру. Потому что, если ты перестаешь нравиться – хотя бы себе самой, тебе можно больше не прятаться в погреб. Ты УЖЕ умер. Погиб – но не смертью храбрых, которые любят и под пулями, а просто исчез. Растворился. Позволил рутине убить себя, свою душу. И возможно, ты еще много лет будешь выглядеть вполне живым: учить детей, щипать уток, окучивать картошку, петь, рассказывать дрянные анекдоты, даже выступать по телевизору, чтобы наставлять других, как правильно жить… но, если в том, что ты делаешь, нет той самой любви, которая и есть основа мира, – ты погиб. Окончательно. Безвозвратно.

Егор

– На, нюхни! – Веник ткнул мне в лицо маленький пластиковый пакетик с белым порошком внутри, и я послушно взял. Никогда этого не делал, не пробовал – но то, что случилось, нужно было как-то занюхать, запить, забыть, стереть из памяти.

– Зачистить теперь надо, – мрачно сказал Санёк, выходя из-за двери и вытирая руки.

Да, «зачистить» – вот верное слово. Правильное. Все, все надо зачистить. И начать нужно не с этих людей, а прежде всего с себя…

– Слышь, что я говорю, Грек?

Кокаин что-то сделал с моим мозгом – мир внезапно обрел небывалую ясность, обозначились контуры и границы одних вещей, а другие, не такие приятные, постоянно высверливающие мозг, наоборот, подернулись дымкой, ушли, притихли и уже не теребили меня ежесекундно, требуя ответов, которых у меня просто-напросто не было.

Этот Андрей Жук оказался крепким орешком: выбить из него просьбу о выкупе, да еще на камеру было непросто. Да, кокаин – великая вещь! Впервые за эти четыре дня я перестал чувствовать себя измазанным по уши в дерьме. Все стало легким, несущественным… Все, кроме перевязанной резинкой толстой денежной пачки. Двадцать тонн баксов. Моя доля за похищение, выбитые зубы, сломанные ребра и хриплое: «Папа, ты должен передать по указанному адресу шестьдесят тысяч долларов. Мелкими непомеченными купюрами. Пожалуйста, сделай это быстро. Иначе они меня убьют…» Нет, лично я его не бил. Хотя лучше бы бил – потому что я НАБЛЮДАЛ. Выбирал самый выгодный ракурс, когда те двое, хекая и примериваясь, пинали на полу скрюченное тело. Я не притронулся к этому Жуку пальцем, но был замаран больше, чем они, – хотя бы потому, что ПОНИМАЛ всю мерзость того, что мы сделали. Понимал – и ничего. Проглотил. Взял эти поганые деньги. Я стоял в углу с камерой и снимал только потому, что в этом у меня было больше опыта. Иначе я бы тоже бил – с носка, с оттяжкой, со зверским наслаждением садиста… Какой же я был дурак, когда думал, что мое участие во всем этом ограничится ролью врача «скорой»! Не-е-ет, такой оплаты за эпизодические роли не бывает!

– Чего, забрало? – усмехнулся Веник. – Словил приход? Чё ты там бормочешь? Смотри, мля, бабки не потеряй! А еще лучше – давай мне, я спрячу. У меня теперь такая хавира, мама не горюй! В натуре, шикарную хату отжал. Еще документы на нее выправлю, и все – законный владелец. Сказали, всем нашим будут ихнее барахло раздавать, ну, тех кто не вернется, конечно… гы-гы-гы! Млять, Санёк, можно подумать, они сюда за своим барахлом возвращаться станут! Да кто их, сук гр…баных, на порог пустит теперь? Бандерлоги вонючие… пусть теперь пиндосам [1] лижут. Не, ну хата, конечно, – закачаешься! В самом центре, четыре комнаты, с сейфом в стене даже! Ковры, шторки там эти самые, паркет, мебель-шмебель, на кухне полный фарш. А кровать! Просто сексодром какой-то. Лялька как вернется – обоссытся от счастья. А то загнали их в какой-то Ухрюпинск, живут в палатках, на детей ни хера не выплачивают! Прям хоть самому Путину пиши – чего ж, млять, беженцам не дают чего обещали? Даже по телефону домой позвонить – и то очередь. Две минуты в день – и будь здоров.

– Это все местные уроды, – мрачно прокомментировал Санёк. – Путин небось ничего и не знает. Я тоже теперь своих буду обратно вызывать. Говорили – в Москву поселят, в Питер… А дали барак какой-то в Карелии, глухое село, крыша в пяти местах течет, малой кашляет уже. В столовке кормят, только чтоб не сдохли, а местные – не, ну падлы, точно! – говорят, что наши у них еще и работу отбирают! Не, млять, мы за кого тут кровь проливаем? За русский мир или чего? Тогда заткните хлебало и давайте – пашите для победы, как все мы тут! А то обещают, обещают – и до сих пор войска не ввели. Я имею в виду официально, конечно. Объявили бы бандерштату полноценную войну, и все – вставай страна огромная! Через две недели были бы и в Киеве, и во Львове, и в Харькове, я тебе, млять, точно говорю! Вдарили бы сразу через весь фронт, к е…ням, а то телятся, телятся как г…доны, на хер…