Многорукий бог далайна (Илл. А. Морозова), стр. 69

Коридор еще раз свернул, впереди открылся обширный зал. Он был высок, даже вытянувшись во весь рост не удавалось достать потолка, в котором светлели бойницы окон. Как тут будет хорошо, когда этот оройхон станет сухим! Но для этого надо, чтобы илбэч жил.

По смоляной поверхности нойта пробежало волнение, в воздухе появились осязательные усы, верхняя пара клешней, потом дрожащие на тонких стеблях глаза. С минуту гвааранз рассматривал человека, и человек стоял неподвижно, подняв руку с гарпуном и с ужасом думая, что он будет делать, если вдруг ему угораздит убить зверя. Потом сказал:

— Ну иди же. Я жду.

Сухо клацнув всеми четырьмя клешнями, гвааранз двинулся вперед.

У сытого человека душа жиром заплывает.

Во времена великого Вана во всем мире оставался один изгой — сам Ван. Любой человек имел землю, каждый жил на сухом, но илбэч должен строить, ему некогда молотить хлеб и ждать, пока забродит каша. Так и получалось, что все ели сладкие лепешки, а Ван — чавгу. Недаром говорится: нельзя повидать далайн, не замочив ног. Ноги Вана не просыхали.

Счастливая жизнь, когда у каждого было все, длилась три дюжины лет, и люди считали, что она будет такой всегда. И никто не думал, что Ван стал стар, и ему трудно ходить. Но больше старости и болезней терзала Вана обида, что он, сделавший мир счастливым, остался несчастен.

Однажды Ван вышел на сухое и сел на поребрике. Люди собрались вокруг и стали смотреть на грязного старика.

— Это изгой, — сказал один.

— Как он отвратителен! — удивилась молодая девушка. — И от него воняет.

— Когда-то их было много, — объяснили ей. — Такие люди шатались повсюду и бродяжничали, потому что не желали работать.

— Смотри, — сказал отец сыну, — станешь лоботрясничать — вырастешь таким же.

— Дайте мне хлеба, — сказал Ван. — Я голоден и болен, силы оставили меня.

— Старик, — сказал крестьянин, — каждый должен есть свой хлеб. Где твое поле?

— Немощных должны кормить их дети, — добавила женщина. — Где твоя семья?

— У меня их нет, — прошептал Ван, — и не было никогда.

— Ты не хотел работать, — сказали люди, — ты бездельничал всю жизнь и не позаботился даже о собственной старости, а теперь хочешь влезть на шею тем, кто трудился? Не выйдет. Уходи, бродяга.

— Я трудился всю жизнь, — возразил илбэч. — Я скоро умру, но я хотел бы умереть по-человечески.

— Он работал? — закричал один из толпы. — Лжец! Где мозоли от серпа на твоих ладонях? Где след резца на руке? Где шрамы, что украшают охотника и цэрэга? Где, хотя бы, ожоги от харваха? Ты всю жизнь валялся в нойте и жрал дармовую чавгу — это сразу видно. Так иди, валяйся там и дальше.

— Мне уже все равно, — произнес Ван, — поэтому я скажу вам правду. Я не собирал хлеб и не резал кость. Моя работа иная. Я илбэч Ван. Я строил для вас землю. А теперь перед смертью я прошу немного хлеба и доброты.

И тогда все захохотали.

— Он илбэч! — заливался один, хлопая себя по лбу. — Вот уморил! Ха-ха-ха!

— Илбэч Ван — герой, он подобен богу, а ты — грязный старикашка! Хо-хо-хо!

— Построй себе землю, илбэч, и живи там, а нас не смеши. Хе-хе!

— Хи-хи-хи-хи!..

Ван поднялся. Сил его хватило, чтобы перешагнуть поребрик. Там он упал в нойт и умер.

— Смотрите!.. — закричали люди. — Он так захотел славы, что умер, притворившись илбэчем!

— Он все-таки заставил нас работать на себя. Придется волочить его в шавар.

— Станешь лоботрясничать, — сказал отец сыну, — помрешь так же.

— Но каков наглец! — захлебывался самый горластый. — Хотел уверить нас, что он илбэч! Завтра или послезавтра появится новый оройхон, и мы вдоволь посмеемся над хвастуном!

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

— Хи-хи-хи!

Они стащили тело старика в шавар, смеясь над его гибелью. И на следующий день они смеялись, и через день, и еще долго.

9

Узкий промежуток между двумя странами Шооран преодолел без особых затруднений. Даже для виду на другом берегу не было поставлено никакой охраны. Оно и понятно, поток переселенцев двигался лишь в одну сторону, а ставить заграждения значило подвергать соседей соблазну напасть и захватить орудия и харвах.

Шооран быстро миновал угловые оройхоны и, пока не совсем стемнело, двинулся дальше. Бывшая дорога смерти, где он в бреду говорил с уулгуем, превратилась в сухую полосу и уже год, как была обжита. Застав не оказалось и здесь, поскольку угловое царство благополучно скончалось. Почти все жители угловых оройхонов тогда бежали в страну изгоев, не без оснований опасаясь резни. Сдавшиеся цэрэги были прощены и отправлены на восточную границу, ставшую с некоторых пор местом ссылки неугодных. Кажется, один Боройгал не тронулся с места. Уж он-то был в безопасности — палачи, как и сушильщики, требуются всегда.

Беглецы рассказывали, что именно Боройгал исполнил приговор вана и скормил самозваного одонта зоггам. Дюженника Тройгала привезли туда, где он творил бунт. Здесь его ждала плаха — панцирь рыбы, установленный возле поребрика, чтобы все могли видеть конец вора. Преступник был раздет — на голом теле ясно виднелись следы пыток — ван хотел знать, куда делись сокровища. Тройгала привязали к широкому панцирю, и палач опрокинул ему на живот коробочку, в которой копошились дюжины три выловленных накануне зоггов. Выждав некоторое время, чтобы как следует истомить жертву, Боройгал взмахнул пушистой метелкой хохиура. Целый час крик преступника был слышен даже караульным в стране изгоев. Так судьба наказывает тех, кто забывает, что мир меняется быстрей, чем люди.

На ночь Шооран остановился на своем родном оройхоне. К сухой полосе приближаться не стал: как и дюжину лет назад это было небезопасно. Зато на мокром можно было ночевать не боясь никого. Вряд ли Ёроол-Гуй станет залезать в узкий как кишка залив, который оставил ему Шооран. Богу далайна нужен простор.

Шооран расстелил выдубленную кожу и соорудил постель. Лежал на спине, глядя на клубящиеся в темной вышине волны небесного тумана, почти невидимые, а скорей угадываемые благодаря многолетней привычке. Наконец он был один и никому ничего не должен, и можно было просто лежать, не думая о завтрашнем дне. Память милосердно унесла его в давнее прошлое, когда пределом мечтаний было стать цэрэгом и пройтись в панцире, башмаках и с копьем в руке под завистливыми взглядами мальчишек. Он жил тогда здесь, по этим местам гнался за туккой. С тех пор он вырос: был и цэрэгом, и изгоем, и земледельцем. Но главное — он стал илбэчем и сумел изменить мир. Конечно, Ван, если верить легендам, поставил больше оройхонов, но Шооран сумел замкнуть далайн в кольцо и тем решил судьбу богов. Он создал новую страну, а древнейшее государство мира — уничтожил, присоединив к добрым братьям. Пусть воины и баргэды думают, что это дело их рук — без илбэча их стараний никто бы и не заметил. Действительно, мир за последние годы перевернулся, но родной оройхон остался неизменным. Те же тэсэги, тот же хохиур, тот же далайн, хоть и съежившийся так, что в полдень удается разглядеть другой берег. Поэтому нельзя сказать, будто мир стал совсем другим, ведь в детстве он был заключен в этом оройхоне, а оройхон остался прежним.

Запутавшись в необязательных мыслях, Шооран задремал. Разбудило его легкое прикосновение. В первое мгновение душу сковало ужасом: разом вспомнилось, что сейчас мягмар, и прикосновение может означать, что к нему подползает выгнанный наружу парх или гвааранз. И лишь затем Шооран понял, что его касаются человеческие пальцы.

— Кто?.. — хрипло со сна выдохнул Шооран.

— Я-а… — донеслось из темноты, и снова шершавая ладошка коснулась лба.

Неживой, с сипящим придыханием голос было невозможно спутать ни с чем.

— Ай? — Шооран сел на постели. — Откуда ты здесь?