После нас, стр. 4

– Что это такое? – прошептал он.

Он поднял фонарь повыше, но на потолке ничего не было, кроме темных пятен сажи и засохших плевков.

– Что это такое, Марков?

– Это остановка.

Старик подошел к Густаву, держа в руках большую теплую кружку с кофе. Он уже успел отхлебнуть пару глотков.

– Что за остановка? Перевалочный пункт?

– Нет, обычная русская остановка. Здесь они ожидали транспорт, который отвозил их… куда-нибудь. В город или на работу. Или, наоборот, на отдых.

– Погоди. Я видел такие штуки в городах, в Европе. Остановки. Но там они сделаны из прозрачного пластика, тонкий витраж из металла, рисунки интересные. А это… это больше похоже на какую-то тюрьму, на камеру.

Густав перевернул тюльпанообразный фонарь ручкой вверх и положил его на скамью, сам сел рядом. Теперь почти всю остановку изнутри освещал вполне себе уютный, домашний свет.

– Я прожил больше тебя, сынок. Поэтому могу сказать точно, что это русская остановка. У них практически все такое. Я не могу похвастаться, что часто бывал в Европе, так как большую часть своей жизни прожил в общине. А община, как ты знаешь, имеет закрепленный маршрут и не выходит за его рамки. Но до того как вступить в нее, я был таким же вольным странником, как и ты. – Марков машинально отхлебнул кофе, не обращая внимания на расширившиеся от злости и удивления глаза Густава, и продолжил: – Так вот. Я был в нескольких европейских городах, а целью моей был Париж. Говорят, что там есть Эйфелевая башня…

– Эйфелева башня. И ее уже нет. Растащили на строительные материалы, после того как по городу прошелся жуткий ураган.

– Да? Вот черт! Но это веселая история, на самом деле. Так как в пути меня подстрелили, и я чуть не умер в каком-то бельгийском городке. Там я провалялся месяц, меня выхаживала одна милая девушка.

– Дикарка?

– Да, она жила в этом городе со своей семьей. Кстати, я бы не стал называть их дикарями, так как это обычные люди старого режима или те, у кого нет средств на корабль.

– Они дикари, Марков. Все люди, живущие в этих постройках, в этих городах, как ты их называешь, – дикари. Тебе повезло, что она не съела тебя. И отдай мне, наконец, мою кружку.

Марков поспешно отхлебнул и передал кофе Густаву. Тот недовольно сморщился, но ничего не сказал. Откинулся на когда-то синюю, а теперь пыльную, но все же разноцветную и пеструю стенку, сделал большой глоток с другого края кружки и блаженно выдохнул.

– Ну, так вот. Эта девушка, ее звали Арина, она выходила меня. В какой-то момент я понял, что влюбился. Но я был таким же дураком, как и ты, только не обижайся. Я был дураком, странником, вольной птицей. Меня манили все эти просторы, я должен был двигаться вперед, не мог сидеть на одном месте. Знаешь ли, сейчас я уже жалею об этом, но тогда я был по-дурацки решителен. И ночью я уехал. Не скажу, что это вылилось в романтичную ситуацию, что, мол, она проснулась утром, а меня нет, только мой трепетный запах и записка с признанием в любви. О нет, я бежал трусливо, в гари и грохоте. Мотор моего корабля после той перестрелки здорово троил, и я, наверное, разбудил весь город своим отбытием, как только включил зажигание.

– У тебя всю жизнь был один корабль? Тот, который взорвался?

– Да, я не слишком богат, – задумчиво сказал Марков. – И вот я поехал назад. Мне уже не хотелось видеть эту Эйфелевую башню, я ехал к себе на родину. Опять по Европе, только в другом направлении. Здесь-то и вся соль. Европа здорово отличается от России. Я не скажу, что там все медом намазано, нет. В конце концов, ведь именно в Европе мне прострелили плечо, которое ноет каждый раз, когда начинается гроза.

– Кстати, сейчас не ноет, а то я зонтик потерял?

– Сейчас нет. Но погоди, дай я закончу. Любой русский город опасен. Я бы не стал там задерживаться. Меня настораживает даже эта остановка, но вряд ли рядом здесь есть более или менее большой город, так как он не отмечен в навигации. Русские города опасны для чужаков, запомни. Их жители не любят, когда кто-то пытается влезть в их жизнь. И вряд ли они были бы рады, если бы узнали, что ты называешь таких, как они, дикарями. Я встречал немало русских странников, они получше городских жителей. Но все немного сумасшедшие. И не любят иньеру, разговаривают на своем.

– А ты русский не знаешь?

– Немного. Все же у нас общие корни. Но в наше время глупо знать какой-то местечковый язык, когда ты можешь повстречать кого угодно. Например, азиаты болтают не пойми о чем, и лучший для них язык – это язык пули. Не раз проверял на своей шкуре.

– Да уж.

Густав сполз по стенке еще больше вниз, поставил кружку на живот и вытянул ноги. И хотя на них были надеты удобные полуботинки, он все равно почувствовал усталость и легкую вибрацию в ступнях. Так всегда бывало после долгих переездов.

Он положил ногу на ногу, сделал большой глоток и прислушался. Ничего, кроме монотонного пения сверчков и шума ветра, стелющего траву по земле, не было слышно.

– Пойду отолью. – Марков поднялся со скамейки, брезгливо отряхивая зад от пыли.

– Погоди. Держи. – Густав потянулся и достал из рюкзака второй фонарь, включив его. – Если чего или кого увидишь, то кричи, не вздумай сам лезть в лапы лягушки-убийцы.

– Я тебе не говорил, что ты тот еще шутник?

– Ох, кто мне этого не говорил, старик! Ты даже себе не представляешь. Кстати, ты далеко не ходи. На борту корабля есть влагоприемник. Отлей в него, воду беречь нужно. Пить не пить, но в качестве технической она идет неплохо.

– Я не могу. – Марков угрюмо и нервно повел щекой, как будто его укусила пчела.

– Почему?

– Потому что я ссу кровью.

Не останавливаясь, он побрел за остановку, освещаемый фонарем. С минуту Густав просто смотрел перед собой, прокручивая кружку большим и указательным пальцем и грея об нее левую ладонь. Затем встрепенулся и крикнул:

– Эй! А почему кровью-то?!

Некоторое время ничего не было слышно, и Густав даже напрягся, привстав со скамейки, готовый в любой момент помочь Маркову, если с ним что-то произошло. Но потом раздалось знакомое кряхтение, звук застегиваемой молнии и едкий, преисполненный цинизма голос:

– Потому что у меня камни в почках, придурок.

Глава 3

Когда-то Тиски, с ударением на первом слоге, были красивым маленьким городом, в котором размеренным чередом текла полноценная жизнь. Мир, в котором каждый знал каждого, а если и не знал, то мог узнать от своего приятеля. Мир, в котором многое было заведено по своим правилам, и отступать от них никто даже не думал.

Хорошие дороги ласковой сетью окружали большое городское озеро. Между дорогами, как будто разбросанные чьей-то невидимой рукой, стояли дома. У всех у них был один отличительный признак – белый цвет. Тиски можно было назвать Белым Городом, в лучшие свои времена, после проливного дождя, он просто ослеплял непривычные глаза. В остальном же дома при детальном рассмотрении выглядели абсолютно разными – от панельных высоток с новыми, еще не дребезжащими лифтами, до двух– и одноэтажных старых домиков. Последних было больше, но это смотря с какой стороны заезжать в город. Попади вы с него с запада, и вас встретил бы целый спальный микрорайон. С востока – и вы оказались бы в урбанизированной деревне.

До Взрыва Тиски были одним из самых важных железнодорожных пунктов в России, сюда стекались тысячи рельсовых путей, сливаясь в одну величественную развязку на большом, построенном еще во времена СССР, вокзале: бетонные советские звезды, неохватные колонны, высоченные потолки. Когда-то все рельсы здесь лениво блестели на солнце, и, прикоснувшись к любому из них, вы бы почувствовали мощную дрожь подходящего поезда.

Поезда находились здесь круглосуточно. Одни уходили, проскальзывая под черной витой аркой с надписью «Счастливого пути!», другие приходили, осторожно проползая под точно такой же аркой, но с другой надписью – «Добро пожаловать в Тиски!».