Морская раковина. Рассказы, стр. 3

Рассказчика прервал официант, подошедший к нам с бутылкой джина.

Пропустив глоток, моряк продолжал:

— Мне, право, жаль, что я почти не владею местным диалектом. Было бы куда лучше передать то, о чем говорил старик, его же словами и выражениями. Но я постараюсь все вспомнить и ничего не упустить из того, что он сказал и что так взволновало нас.

«Я гляжу, капитан, — начал старик, — что у вас здесь идет стрельба по мишеням. Парни, значит, учатся попадать в цель. Знаете, я мог бы дать вам хорошую мишень… мою шхуну „Тереситу“. Она уже совсем старая стала, и по морю ей больше не ходить. Раньше она ходила, и еще как! Было на что полюбоваться! Плавал я на ней до Перу и несколько раз — до Колумбии. А до Галапагосов и говорить не приходится. Однажды, вы и не поверите, добрался на ней до Никарагуа. Тогда, по приказу генерала Альфаро, я доставил двадцать офицеров, которые прибыли в Эквадор, чтобы драться с завоевателями. Эх, если бы вы хоть разок видели, как моя „Тересита“ играла с волнами, как она ловко скользила по ним, ложась то на левый, то на правый борт, и до чего послушна была, до чего быстра! Ее и прозвали-то „кошкой“ за ее прыжки. Да, стоило на нес посмотреть! Теперь не то. Она стала старой, такой же старой, как и я. Теперь она не поплывет даже и при попутном ветре, чуть-чуть подует небольшой бриз, и ей крышка. Самая малая волна сломает шпангоуты и потопит ее. Мои внуки велят пустить в ход топор и продать ее как старый лес, велят продать грот-мачту, а она ведь еще совсем целехонькая и могла бы послужить для другого судна, они велят и паруса продать… Я не хочу этого делать, капитан, никак не хочу. Такой ли смерти заслуживает моя „Тересита“? Нет, она достойна другой смерти. Вам, к примеру, капитан, было бы по сердцу, если тот, с кем вы плавали, с кем вместе воевали, умер бы в один злосчастный день на своей койке от лихорадки? Об заклад бьюсь, что нет. А это почти одно и то же… Вот я и хочу просить вас: сделайте милость, прикажите своим парням, эквадорским гардемаринам, дать залп по „Тересите“, чтобы она пошла ко дну, пробитая снарядом, чтобы именно так она умерла, чтобы таким был ее конец… чтобы она умерла… ну, как бы это сказать, достойно, почетно…»

При этих словах старый чоло заплакал. Растроган был и наш капитан, и, когда он взглянул на нас, как бы спрашивая совета, на наших лицах, вероятно, прочел те же чувства, которые испытывал сам. Сдержанный и немногословный по натуре, он только сказал чоло: «Ладно! Выводи свою шхуну и поставь ее на расстояние орудийного выстрела. Я сам расстреляю ее, в знак, уважения к ней».

Бедняга не знал, как выразить свою благодарность. Он плакал и смеялся в одно и то же время. Надо сказать, что его переживания передались и другим. Я, — признался рассказчик, — вынужден был тайком смахнуть непрошеную слезу, которая готова была скатиться по моему лицу… Чоло вернулся на берег, и было видно, как он исчез между скалами маленькой бухты. Вскоре, медленно огибая мыс, показалась «Тересита».

Она двигалась, как старый паралитик. Совершенно непонятно было, каким образом слабый, едва ощутимый норд-ост, дувший на кливер и фок-мачту, так сгибал грот-мачту, что судно резко клонилось в сторону носовой части. «Тересита» в самом деле была ни на что не годна, поэтому нас удивляло, как ею мог управлять только один человек — ее хозяин. Но старый моряк так хорошо знал свое дело, что прошло совсем немного времени, и шхуна была уже в открытом море и стояла точно напротив «Боливара» на расстоянии орудийного выстрела. Старик спустил паруса, ослабил канаты и заштилевал судно. Затем на своем челноке направился к «Боливару» и причалил к трапу. Когда он поднялся на палубу, то не мог произнести ни слова. Обливаясь слезами, чоло только жестом указал капитану на шхуну, которая там вдали казалась хрупкой игрушкой во власти огромного чудовища океана… Ни слова не говоря, капитан направился к одному из заранее подготовленных орудий на баке, проверил наводку и выстрелил. «Тересита», мастерски пораженная снарядом в самый центр, ниже ватерлинии, начала тонуть… Мы видели, как судно накренилось сначала на левый, затем на правый борт и, как бы балансируя, несколько раз качнулось с кормы на нос, обнажая нижнюю часть киля. Затем быстро, словно острая шпага, вонзившаяся в бок зверя, ушел в воду бушприт, и «Тересита», взметнув в воздух корму, канула в бездну… Была минута, когда полотнище кливера, оторвавшееся, видимо, от шкота, всплыло на поверхность моря и затрепетало над ним подобно платку, которым машут на прощанье… Перегнувшись через борт «Боливара», не отрывая глаз от того места, где нашла себе могилу «Тересита», старый чоло плакал и смеялся… плакал и смеялся в одно и то же время.

Поверьте мне, это было зрелище, от которого сжималось сердце…

Да, что и говорить, наш моряк был явно взволнован, когда закончил свой рассказ. И мы — тоже.

Любовь, которая молчала

й! Торопись!

Господи, и что так надрывает глотку этот проклятый чилиец!

— Э-эй! Торопись!

Это не беда, что вы измаялись, ребята. Поднажмите еще немного, и вы наотдыхаетесь всласть в ласковой и солнечной бухте, где бросит якорь ваш корабль. Помните, как весело шумит там прибой?..

Туда и рвется корабль, и весь он похож на человека, высматривающего что-то вдалеке.

— Э-ээй! Торопись!

Да тяните же концы. Смелее — не оборвутся! Зарифляйте поскорее паруса. Вон как распирает их ветер: они похожи на набухшее коровье вымя.

— Капитан!

Нет. Он не слышит. Он весь исполнен сознанием своего страшного долга; в этой демонической схватке корабля с морем я для него — лишь жалкая песчинка.

— Эй! Дьявол из преисподней! Нам ведь крышка?

Он молча смотрит мимо меня.

Внизу, где притаилась темная душа корабля, две пробоины. Волны смыли со штирборта все, что там было.

До чего невыносимо трещит бизань-мачта!

— Эй! Торопись!

Мне ясно: пришло время подумать о боге.

Ну что ж… ничего плохого я не совершил в этой жизни. Нежно любил свою мать. Чтил светлую, святую память отца. Помогал, когда мог и сколько мог… Верил: человек должен жить, как дерево, — цвести, чтобы радовать чьи-то взоры, и дарить плоды всем жаждущим… Никогда и никто не пролил слез по моей вине.

— Торопись!

Все это зря, старые морские волки! Все это зря, темнолицые, прокаленные солнцем мореходы! Никогда больше не ступит ваша нога на твердый берег. Слышите? Это про вас и про меня кричит угрюмый ворон: «Never more!» [2]

Стоит ли так выбиваться из сил? Ждите. Ждите, как я, рокового часа и постарайтесь разглядеть в глубокой пропасти вашей памяти следы грехов.

…Никогда и никто не пролил слез по моей вине.

— Торопись!!

Прощайте, мои родные. Мама! Славная моя старушка, смешливая и седая, тебя давно уже нет с нами… Сестренка Фелипа… Какое воинственное имя! Ты такая высоченная, некрасивая, нескладная, но беспредельно добрая… И ты, моя Мария Тереса, красавица, шальная голова и золотое сердце.

Простите меня, родные, если хоть однажды я обидел вас… И вам, возлюбленные мои, вам тоже я говорю простое и неумолимое слово «прощайте». Ведь каждая из вас всегда занимала свой уголок в моем сердце.

Прощайте, Клара, Исабель, Антоньета, Мария Астерия, Фернанда…

No good bye… till bye and bye only, Evelyn, my sweet blonde little girl [3]!

Я прощаюсь и с вами, дорогая Гертрудис. Забавно вспомнить, как вы пытались прельстить меня, молокососа, совсем еще слепого щенка, бескрайними плантациями какао.

Вы — сорокалетняя женщина, уже обогнувшая мыс Доброй Надежды в своей судьбе…

…Я так признателен тебе за спасательный круг, мой непокорный капитан с громоподобным голосом! Я прикреплю этот круг к своему телу, как этикетку к бутыли: пусть хоть узнают, какого я свалял дурака, отправившись в плаванье на этой дырявой посудине, которая, носит слишком пышное имя: «Жемчужина Тихого океана»… Так называется мой прекрасный город…