Морская раковина. Рассказы, стр. 24
«Надо ему помочь, — подумал капрал Киньонес. — Перенесу-ка я его в лазарет! Там его вылечат».
Но, уже направившись к капитану, он рассчитал, что тот лежит дальше, чем в двадцати метрах от него… А что говорится в уставе?.. Нет, к капитану подойти нельзя. В уставе говорится, что караульный начальник не имеет права отойти от казармы больше, чем на двадцать метров. Значит, помочь раненому нельзя.
Капрал Киньонес вернулся, сел на скамью и задумался, а винтовку зажал между колен.
Капитан все стонал, стонал… Наконец он умолк навеки. И его окутала глубокая предрассветная тишина.
Человек, который рассказывал мне об этом, присутствовал на заседании военного трибунала, когда разбиралось дело Киньонеса.
Защитник, белокурый лейтенантишка, которому, очевидно, приказали защищать Киньонеса, начал свою речь с оскорбительной характеристики подсудимого. Он заявил, что трибунал имеет дело с кретином или, во всяком случае, с человеком, который не отвечает за свои поступки, поэтому судить капрала нельзя, и его, белокурого лейтенанта, искреннее мнение таково, что обвиняемого необходимо отправить в сумасшедший дом.
Прокурор опирался на неумолимый закон. По закону, капрал Киньонес был повинен в преднамеренном убийстве, и вина его отягчалась еще и тем обстоятельством, что убитый был его начальником и что «убийство совершено в то время, — напыщенно заключил он, — когда республику раздирают внутренние распри».
Прокурор победил, и военный трибунал приговорил капрала Киньонеса к тюремному заключению со строгой изоляцией сроком на шестнадцать лет.
Говорили, что Киньонес слушал приговор «стоя смирно», а когда чтение закончилось, молча отдал честь.
Тот, кто мне об этом рассказывал, видел, как двое вооруженных конвоиров вели его из зала суда в тюрьму.
Очевидно, для парня это было как гром среди ясного неба. Разлившаяся по коричневому лицу бледность делала его сизым. Но оно не выражало ни тени грусти или раскаяния. Киньонес производил впечатление человека в чем-то разочаровавшегося, человека, который понял, что в глубинах его сознания что-то рухнуло.
По всей вероятности, он испытывал сейчас то же ощущение, какое люди, слепо верящие, что под ногами у них твердая почва, испытывают во время землетрясения, когда земля вдруг начинает колыхаться, как море.
Или что-то в этом роде.
Волосы Киньонеса боязливо шевелил ветер, а его большие мутные глаза были полны безотчетного страха.
Морская раковина
Я еще раз убедился в этом, когда рассказал на монастырской кухне в Пуэбло-Вьехо историю молчаливой любви Самуэля Моралеса к одной очень славной девушке из Гуаякиля. Если память мне не изменяет, девушку эту звали… Перпетуа или что-то в этом роде.
Думается, для своего рассказа я выбрал вполне подходящее время: мы только что поужинали и еще сидели за большим столом. На почетном месте, потягивая чудесный ароматный кофе, восседал деревенский священник.
На сей раз он занимал нас назидательной историей о том, как спас душу один монтувио, глухонемой от рождения, который поклонялся пресвятой деве. Бедняга, не ведая, как выразить любовь своей заступнице, совершал невольное богохульство: он бросал камешек в ее изображение каждый раз, когда проходил мимо церкви.
Должно быть, через отверстия, пробитые камешками в покрывале пресвятой девы, его темная, но зато исполненная чистой веры душа отправилась прямехонько в рай.
На своем веку я прочитал немало книг и потому тотчас припомнил легенду об одном монастырском служке, который до прихода в монастырь был бродячим жонглером. И вот, чтобы снискать милость божьей матери, этот служка проделывал перед алтарем самые сложные жонглерские номера. Припомнил я также, что эту легенду обнаружил в средневековых рукописях Анатоль Франс и по ее мотивам написал чудесный рассказ.
Но, боясь обидеть священника, я промолчал. Он же не сомневался, что поведал единственную в своем роде историю и что все в ней, разумеется, истинная правда. Священник называл имена людей, деревни, даты. Он даже припомнил, что в тот день, когда умер глухонемой и его чистая душа вознеслась на небо, шел проливной дождь.
Когда-же я, вслед за священником, рассказал историю молчаливой любви, которая пришла мне на память в тот вечер, они ничего не поняли. Вернее, не пожелали понять…
И вот мне — непонятому рассказчику — захотелось написать об этой истории для «просвещенного» читателя, чтобы хоть чуть-чуть отыграться за постыдное поражение, которое я потерпел на монастырской кухне в Пуэбло-Вьехо.
Жаль только, что там, в далекой монтувийской деревушке, никто и никогда не узнает об этом.
Теперь принято представлять действующих лиц в самом начале рассказа. И я, конечно, тоже начну с девушки, которую, кажется, звали Перпетуа.
Земляки мои поняли бы все, скажи я им только, что Перпетуа родом из Гуаякиля. Но кто знает, быть может, и мой рассказ прочтут иностранцы. Вот почему следует добавить, что у девушки была золотисто-смуглая кожа.
Пожалуй, этим можно и ограничиться.
Ведь и прославленный генерал Хосе де Сан Мартин не многим больше сказал о прекрасной Протекторе — своей возлюбленной из Гуаякиля.
У Самуэля Моралеса был большой баркас, на котором он развозил свой товар по монтувийским рекам. О приближении баркаса возвещали протяжные, заливистые, как у охотничьего рожка, трели морской раковины, в которую Самуэль Моралес начинал трубить еще задолго до того, как приставал к берегу.
В богатых домах суетились хозяйки.
— Вот хорошо! У нас все запасы вышли.
— Да, да…
— Муки надо взять. Муки обязательно, и побольше. А может, он и еще чего-нибудь хорошенького привез… Зови его.
— Зачем? Он сейчас заявится. Увидишь.
И верно: Самуэль Моралес обходил все дома на берегу, даже самые бедные.
— Не желаете ли чего?
— Да нет… Пока ничего не надо.
Моралес скороговоркой перечислял привезенные товары.
— Нет-нет, дон Моралес, ничего нам не надо.
Видя, что покупательница мнется, Саму эль Моралес что-то обдумывал про себя и чуть погодя говорил:
— Если вам что нужно, хозяйка, берите. А нет деньжат — не беда. В другой раз отдадите…
И тогда дело шло на лад.
Уж он-то понимал своих покупателей, у которых редко водились деньги.
Надо сказать, ему почти всегда возвращали долги.
Самуэль Моралес едва-едва считал, совсем не умел читать, но зато обладал превосходной памятью.
— Вы не забыли, донья Анхелита? Месяц назад, как раз в самый разлив, вы у меня брали…
Тут шел длинный перечень, где не упускалась ни одна мелочь и цены указывались не только в сентаво, но и в полсентаво.
Однако Самуэль Моралес никогда не требовал денег. Если просили — мог и повременить с долгами.
— Берите, чего уж тут. Вот рис продадите, тогда и сочтемся. Не беспокойтесь.
На берегу знали, что он частенько помогал своим покупателям.
Однажды его остановила вдова Морено, задолжавшая ему целых десять сукре.
— Могли бы вы, дон Самуэль, дать мне четыре свечки? — спросила она.
— А продуктов? Продуктов не надо?
— Нет… только четыре свечки.
— Что так? Да и зачем вам свечки понадобились?
Вдова разрыдалась. Моралес поспешил в дом. Посредине комнаты на дощатом полу лежал мертвый ребенок.
Вдова сбивчиво объясняла:
— Вот умер он… знаете. Был у меня сын… и вот умер! И теперь мне нужны четыре свечки… Я быстро расплачусь с вами.
Ни слова не говоря, торговец спустился к реке. И вскоре вернулся с двумя свертками: в одном были свечи, в другом — несколько метров белой материи.