Морская раковина. Рассказы, стр. 20
Дон Франко взял юношу за руку и прошептал ему на ухо:
— Послушай, Хуан Пуэнте! Я должен сказать тебе одну вещь…
— Что такое?
— То, что «белокожий» Эчаррис уехал, исчез…
— Ну?..
— Это чудо совершил Ленин!
И, устремив взгляд на низкое, хмурое небо, дон Франко в неудержимом порыве крикнул, напрягая свой слабый голос:
— Да здравствует святой Ленин!
В этот миг по реке пробегал ветер, и на возглас старого крестьянина отозвались шелестом листья…
Старая дева. (Рассказ о безграничной любви)
— Хоть бы раз приглянулся ей кто-нибудь…
— Руку дам на отсечение, что она девица.
— Конечно.
— Что тут говорить.
Разговор шел у гроба, где под белым покрывалом, вся в цветах лимонного дерева лежала Хенара Фругоне.
— Бедняжка!.. Как пришла в этот мир, так и ушла…
— Охо-хо.
Зажженные свечи бросали красноватый отблеск на белый муслин и даже осмеливались подкрасить легким румянцем прозрачные, уже пожелтевшие щеки покойницы. Она была очень красива в смерти — эта Хенара Фругоне, так же красива, как и в жизни. Годы не тронули се лица, и теперь, погруженная в вечный сон, она казалась двадцати летней девушкой. Хенара лежала словно живая: вот сейчас встанет и побежит в сад, к реке, где ей так нравилось гулять среди цветущих деревьев.
В углу испуганно жались друг к другу несчастные старики: отец, дон Селестино (судьба забросила его в монтувийский край из далекой Италии), и мать, донья Клара, простая мулатка. Сорок лет тому назад от этой странной четы родилась Хенара — чудесный тропический цветок.
Дон Селестино совсем потерялся от горя. Он то молил всех святых Неаполя воскресить его дочь, то осыпал их злой бранью и страшными проклятиями. Донья Клара только стонала, стонала беспрерывно, утихая лишь тогда, когда ее муж принимался ругать святых. Но ни разу она не посмела оборвать его. Бедняжка только торопливо крестилась, словно отгоняла нечистого, а потом снова уходила в себя и стонала еще громче, не замечая никого вокруг.
— Неужели у Хенары никогда не было кавалеров? — спросила какая-то женщина.
— Никогда.
— Ну что зря говорить?! — возмутилась другая. — Это она ни на кого внимания не обращала. А уж за ней-то, слава богу, кавалеры цугом ходили.
— Вот именно! — подхватила третья. — Даже наш прежний священник… Помните, тот самый, что был у нас до отца Маты. Ох, и хорош он был. Блондин… молодой… А к чему священнику красота? Вот военные — другое дело. Этот, правда, и на священника-то не походил. Он был гринго… Говорили, будто итальянец, как и отец Хенары. Вот уж кто по ней с ума сходил! А она и глазом не повела в его сторону.
— Ха-ха-ха.
Кто-то громко зашипел на разболтавшихся женщин.
— Хоть бы покойников почитали, — буркнула какая-то старуха. — Ну хоть бы к чему-нибудь почтение имели…
— Вот-вот, — поддакнула еще одна. — Есть вещи, которые надобно почитать… Но что возьмешь с теперешней молодежи?..
И начался долгий разговор об этом…
Какие только догадки не строили в селенье, пытаясь объяснить, почему Хенара Фругоне отвечала решительным отказом каждому, кто просил ее руки. Сколько нелепого, смешного, подчас вздорного говорили по этому поводу. Между тем двое в этом доме знали правду. Двое — в доме, во всем селенье и во всей округе. Знал еще и третий. Но он давным-давно уехал, и о нем не было никаких вестей.
А двое, что знали правду, — это Хенара Фругоне, которая лежала в гробу среди цветов лимонного дерева, и… отец Мата, деревенский священник, которому она исповедовалась перед смертью.
Отец Мата был очень добр, так добр и простосердечен, что многие считали его придурковатым.
Вот и сейчас он забился в темный угол комнаты и, перебирая четки, мучительно соображает, как ему быть, — как совладать с тайной, которая неудержимо рвется наружу.
— Господи! Разве я не знаю, что тяжко виноват перед тобой! — шепчет отец Мата. — Прости меня, господи. Бедняжка-то ведь так каялась. Но мне нет оправдания: я согрешил… Да, да! Святая правда, господи! Какое поругание чистоте и невинности — эти цветы и венок! Ведь не по праву… ведь она… О господи! Подумать страшно… А каково мне раскрыть людям ее позор? Ну к чему, скажи, к чему? И снял бы я белое покрывало, заменил бы его черным саваном… А потом? Чесали бы языки… А разве ты сам не осудил злое слово? Ей твоего суда не миновать, господи. Ты и суди ее… а уж мы…
Еще долго спорил сам с собой священник и не мог найти ответа и успокоения. Он уже готов был решить, что поступил по справедливости, но тотчас начинал думать, что молчание его преступно, что достойно оно самой суровой кары… А тайна жгла, распирала грудь, давила: казалось, еще немного — и она взорвет его изнутри, как бомба.
Да еще эти балаболки пораспустили языки, — говорят, словно заведенные. Ну надо же! И они кое-что пронюхали. Ведь дознались, что отец Малатеста был влюблен в покойницу…
Но это еще что! Ведь Хенара-то согрешила с отцом Малатестой… Правда, один раз…
(Как ни сокрушался отец Мата, при мысли об этом он не мог подавить в себе чувства невольной гордости за своего собрата.)
Один раз…
— Только один раз, отец! Только один… — еще несколько часов назад повторяла Хенара. Теперь она спит вечным сном.
— Как же это могло случиться, дочь моя?! Как же ты допустила такое?
Что ж… Хенаре стукнуло тогда восемнадцать лет. И она влюбилась. Вот и все. А он тоже полюбил ее. Полюбил всей душой.
А дальше? Дальше… Как-то ночью в церкви… В церкви? «Да, да, отец, в церкви…» Они долго беседовали.
…Отец Малатеста хотел отказаться от духовного сана, умолял Хенару бежать с ним, выйти за него замуж. Говорил, что никто, и прежде всего сам бог, которому он служил всем сердцем, не откажет ему в счастье. Она не соглашалась: над такой семьей будет висеть страшное проклятие, божеская кара их не минует.
Тогда он решил уехать из селенья. Знал, что ему не вынести мук любви. Отец Малатеста побывал в Гуаякиле и у самого архиепископа исхлопотал себе назначение миссионером в далекие земли у верховья реки Напо. В селенье он вернулся на несколько дней, чтобы привести в порядок все дела. Вот в ту пору, ночью… Сама Хенара толкнула его на это… Она отдалась ему по своей воле… Но прежде взяла с него клятву навсегда покинуть эти края.
Так и не посмел отец Мата спросить, случилось ли «это» в церкви. Решил, что лучше помолчать.
— Но как же это вышло, дочь моя? Ведь ты сама его совратила? Как же это?
Хенара ответила совсем просто:
— Я любила его.
Голос ее зазвенел, словно струя воды, ударяясь о звонкое дно кувшина.
— Я любила его.
В тот миг отцу Мате почудилось, что по мрачному лицу умирающей скользнула счастливая улыбка.
Теперь он посмотрел на мертвую Хенару и вздрогнул.
— Да простит тебя бог, — пробормотал он бессознательно, по привычке.
Он пристально вгляделся в ее лицо. Или ему мерещится? Снова то же сияние счастья, как и тогда, перед смертью.
Да нет! Ему померещилось. Это зажженные свечи, что бросают красноватый отблеск на белый муслин, подкрасили румянцем желтые щеки покойницы.
Кубильо, искатель стад. (Приключенческий рассказ)
Этот Мартинес был весьма любопытным субъектом. Он утверждал, что он с Антильских островов, уроженец Санто-Доминго; и в этом не было ничего достопримечательного, но Мартинес все же гордился, что он родом из тех краев, и уверял, — возможно, так оно и было на самом деле, — будто он да еще один шофер такси — единственные доминиканцы на всем эквадорском побережье.