Плоть, стр. 42

— О боже! Я думала, что теперь могу проехать здесь без опаски. — Это была все та же худая, как палка, блондинка с тем же огорошенным взглядом.

— Не везет вам сегодня, леди, — сказал, подойдя, парень, с которым она столкнулась чуть раньше. Он едва ли не сочувственно покачал головой.

— Но полицейский сказал — я спрашивала. И он сказал…

— Не важно, что он, черт возьми, сказал. Может быть, вы для начала выйдете из машины? — К месту происшествия подошел Макс.

Блондинка была явно оскорблена, но подчинилась. Холли лежала в нескольких футах от велосипеда, глядя в небо, ее толстые руки и ноги неуклюже распластались по мостовой. Из разбитой головы текла кровь, штанина джинсов была сбоку разорвана. Свитер задрался, обнажив мягкий белый живот, который выглядел как сливки между двумя коржами пирожного. Губы были слегка приоткрыты, словно Холли хотела продемонстрировать кому-то французский поцелуй. Выставленная напоказ плоть была одновременно уязвимой и свободной и даже слегка непристойной. Но она не пыталась прикрыться; Холли была без сознания.

Второй раз за последние две недели я вызвал скорую помощь.

Холли отделалась легким сотрясением мозга и тремя швами на голове. Женщина из красного БМВ, обладательница мозга полудохлой курицы, отделалась всего лишь легким испугом — ее отпустили с миром на все четыре стороны; в самом деле, нельзя же наказывать курицу. Максу пришлось заменить в велосипеде несколько запчастей, но рама осталась цела. Этот велосипед явился больным вопросом в отношениях Макса и Холли, обвинившей его в том, что велосипед ему дороже возлюбленной, которая могла умереть. Макс действительно прямо из госпиталя поехал в магазин за деталями для велосипеда. Она говорила, что Максу не было никакого дела до того, что с ней случилось. В этом она была не права. Я стоял за спиной Макса и видел, как он выглядел, когда смотрел на лежавшую на дороге истекавшую кровью Холли с вывалившейся из одежды плотью.

Он был в восторге.

Возможно, я что-то преувеличиваю. Никто, кроме меня, этого не заметил, и, как бы то ни было, выражение восторга в глазах Макса тут же сменилось озабоченностью и сочувствием. Именно поэтому только я мог отправиться вызывать скорую помощь: Макс был занят поддержанием озабоченности, а Дуайт мог только клясть себя за то, что ему вообще пришла в голову эта несчастная идея — организовать гонки. Когда я вернулся из здания факультета журналистики, откуда звонил в скорую, на месте происшествия собралась целая толпа. Эрик и Натаниэль раздавали листовки местным обывателям. Вернувшись домой, я изложил Сьюзен всю историю в отредактированном и урезанном виде — это уже вошло у меня в обычай. Я чувствовал, что мне хочется обелить Макса, и не понимал, какой эффект это производило на Сьюзен. Это непонимание было частью проблемы, но тогда я думал, что это всего лишь недостатки моего характера. Как бы то ни было, в тот момент я тоже был занят.

Конец семестра не обещал ничего особенного, за исключением собственно конца семестра и долгожданного отдыха. Но для того, чтобы пережить последние две недели семестра, надо было преодолеть препятствие в виде потока студенческих сочинений, принять экзамены и пережить омерзительную погоду — пережить буквально и фигурально. Дождь шел без перерыва с утра до ночи — во всяком случае, мне так казалось. Для осени характерен один извращенный феномен — чем короче становятся световые дни, тем длиннее кажутся дни рабочие. На второй неделе декабря на моем горизонте маячили восемьдесят выпускных тестов и объемистое сочинение от каждого из пятнадцати выпускников с моего семинара по модернизму. Оценки я мог выводить, следовательно, всего лишь за несколько дней до того, как мне предстояло их написать.

Я бросил взгляд на первый реферат в стопке, пятнадцатистраничник, озаглавленный «Это видят глазами: зрительная образность у Конрада». Этот опус принадлежал перу Бреда Сьюэлла, человека весьма благонамеренного, но отличавшегося самыми очевидными трактовками любого произведения. «Глаза — прежде всего и самое главное, суть средство, с помощью которого мы видим, — победоносно вещает он в самом начале. — Что бы стали мы делать без них?» Он делится этим потрясающим наблюдением с таким же видом, с каким преданный пес приносит хозяину самую сладкую косточку и заглядывает в глаза, ожидая вознаграждения. Сегодня у меня нет настроения пинать собак. Я откладываю реферат и наугад выбираю следующий.

Этот оказывается трактатом не меньше чем на двадцать страниц. Озаглавлено сие сочинение так: «Отображение политического всевластия в „Леде и лебеде“ Йитса». Это Лора Рейнольдс, серьезная выпускница, получившая специальное разрешение посещать мой семинар. Очевидно, она уже давно пришла к выводу, что все в жизни пронизано политикой — от еды до секса включительно. Но так на мир смотрят многие знаменитые феминистки, Лора не одинока, и мне не на что жаловаться. Эссе Рейнольдс открывалось так: «Наиболее заметным аспектом сонета Йитса „Леда и лебедь“ является воплощение фаллической власти над подчиненной материей». Это достаточно верно, так как в сонете речь идет об изнасиловании. Я бегло просмотрел реферат и скоро уперся в следующий пассаж: «Даже то, что лебеди объединяются в стаи, есть проявление политически подавленной деятельности, сочетающейся, как мы видим, с насильственной изоляцией от социальной группы и с особо неэффективной формой межвидового сохранения. Мать становится чужой (см. Ходоров, 59)».

Самое ужасное заключалось в том, что Лора обещала стать подающим надежды профессиональным критиком. Откройте любой литературно-критический журнал, и вы поймете, о чем я говорю. Следовательно, читать этот реферат надо с ясной головой. При выставлении оценки мне придется подавить подозрение, что она на самом деле не имеет ни малейшего представления о том, что такое в действительности сексуальное рабство. Но это не теперь. Сейчас я не в том расположении духа и состоянии ума. Я встал, подошел к эстампу, снял его и праздно проверил затычку. Ничего — была лишь середина дня. Черт! Я установил это устройство неделю назад, все это время промучился чувством вины, но пока еще не смог никого ничем удивить. В последние дни я редко видел Макса и думал, что большую часть времени он проводит у Холли. Я бросил еще один взгляд на комнату Макса, на представлявшую его кровать, но я уже устал от метонимии. Я вставил затычку на место, повесил на гвоздь эстамп и снова сел за стол. Развернув вращающийся стул, я отвернулся от рефератов, но зато уперся взглядом в груду толстенных талмудов, громоздившихся на столе, как грозящая вот-вот рухнуть башня. Я резко встал со стула и вышел из кабинета. Мне нужен воздух!

Внезапные припадки клаустрофобии — неотъемлемая часть жизни ученого; раз за разом в голову приходит отчаянная мысль: хорошо бы стать водителем грузовика и гонять этот тарантас по дороге номер пятьдесят пять. У Джона Финли, специалиста по культуре Юга, тоже бывают приступы такого рода. Когда запах мела и книжной плесени становится невыносимым, он летит в Новый Орлеан со скоростью восемьдесят миль в час, что неплохо для его потрепанного «шеви». Не знаю, что говорит в этих случаях его жена детям, вероятно, что-нибудь вроде «Папочка уехал в деловую командировку». В этом нет ничего удивительного, Джон — страстный поклонник Керуака и преподавал «На дороге» в битовской литературной секции. Но нельзя вечно вести призрачную жизнь, питаясь чужими фантазиями. Это все равно что вечно прижимать нос к витрине — в конце концов сломаешь нос.

Обычно я переживал такие состояния с помощью Сьюзен. Это она показывала мне рой мотыльков, повисший марлевой завесой над колючим хвойным кустарником, или одинокого черного рыбака, удившего рыбу в канале — в пяти минутах ходьбы от кампуса. Но Сьюзен уехала на весь вечер — заниматься своей вечной общественной деятельностью. Работа в госпитале показалась ей докучливой, и теперь она трудилась в приюте для животных. Я был предоставлен сам себе. Сначала я подумал было съездить в Тупело и навестить Черил. Она медленно поправлялась и до сих пор не смогла понять, почему это приключилось с ней или за что была наказана. Следуя какой-то извращенной логике, родители запретили ей выходить на улицу. Теперь же, в довершение всех бед, ее охватила невыносимая тоска, которую родители ошибочно приняли за моральные переживания. Девушке было необходимо общество других людей. Но я навещал ее на прошлой неделе и не хотел быть назойливым. Можно было пойти в «Книжный червь», покопаться в книгах, но я и так уже устал от текстов. Будь я Максом, убил бы время ездой на велосипеде. Но меня зовут Дон, и я — пешеход. Я решил просто прогуляться.