Ночь голубой луны, стр. 15
А вдруг – а вдруг – а вдруг – а вдруг…
Но где уж тут угнаться за Вертом!.. Он стремглав пронёсся мимо неё и очутился у дома, прямо возле крыльца, где цвели в красивом керамическом горшке чайные розы и длинный колючий цереус – любимые цветы месье Бошана, которые он поставил поближе к веранде, на самую верхнюю ступеньку крыльца, чтобы сидеть и любоваться на них… Они были на высоте десяти футов от земли, слишком высоко, чтобы цветы могли уцелеть, если их сбросить оттуда.
И Берегиня отчаянно закричала:
– НЕ-Е-Е-ЕТ! ВЕРТ! НЕ-Е-Е-ЕТ!
БУХ!!! КР-Р-Р-РАХ!!! БАХ!!!
Берегиня застыла у нижней ступеньки крыльца.
– Нет! Ах! Ой! Ай! – словно стайка перепуганных птичек, короткие вскрики трепетали у неё в груди, вырывались из горла, спархивали с языка.
Один за другим горшки с цветами летели вниз – прекрасные розовые и оранжевые чайные розы, волшебный ночной цереус… Они летели вверх тормашками и с размаху шлёпались на землю, покрытую хрустящей ракушечной шелухой. Берегиня, не дожидаясь, пока все они очутятся под крыльцом, взлетела по ступенькам и ухватила Верта за ошейник. Он часто дышал, виляя хвостом, шерсть у него на спине стояла дыбом, а из пасти вывалился распухший красный язык.
Берегиня готова была поклясться, что он довольно улыбается!
Синдбад, сидя на перилах, безмятежно вылизывал правую переднюю лапку.
Берегиня потянула Верта за ошейник. Нужно было поскорее убираться с крыльца. Но было слишком поздно.
Месье Бошан открыл дверь. Берегиня снова застыла – на этот раз на верхней ступеньке. Ещё мгновение – и она услышала стон месье Бошана: «О-о-о-ох!»
Берегиня всхлипнула и стала спускаться с крыльца, яростно дёргая Верта за ошейник. Дверь сзади захлопнулась. Под крыльцом лежали красивые, благоуханные, любимые цветы – разбитые и изломанные. Верт послушно трусил рядом. Ей хотелось отпустить его, вернуться назад и броситься в объятия месье Бошана, как будто она – его внучка, а он – её дедушка. Но ноги не слушались её. Они словно приросли к земле, словно были налиты свинцом.
Крепко сжимая ошейник, она смотрела, как месье Бошан спустился с крыльца и встал на колени возле погибших цветов. И вдруг, откуда ни возьмись, рядом с Берегиней очутилась Синь. Её лицо было мрачнее тучи, снежно-белые волосы походили на яростную метель, ослепительно сверкавшую в ярких лучах утреннего солнца. Месье Бошан почему-то ткнул пальцем именно в неё, в Синь, как будто это она была во всём виновата, хотя Синь тут была ни при чём. Совсем наоборот, она предупредила Берегиню, сказав шесть заветных слов: «Глаз не спускай с этого пса», шесть простых коротких слов.
Берегиня смотрела, как Синь, пройдя мимо неё, подошла к стоящему на коленях, сгорбленному месье Бошану, как она помогла ему встать, подняться по ступенькам крыльца, как усадила его в кресло на веранде и он откинулся на спинку и замер, скорбно глядя прямо перед собой. Она слышала, как старый моряк, который был ей почти как родной дедушка, сказал Синь тихим, бесконечно печальным голосом:
– Видно, я так и не дождусь mon amie. Так и не дождусь.
И слёзы заструились у них по щекам. У обоих разом.
33
Ждать очень нелегко. Берегиня написала в пункте «Г» своего плана: «Дождаться прилива». Но ей и в голову не могло прийти, что придётся ждать так долго. Сидя в «Стрелке», она готова была закричать и завизжать со всей мочи: «Эй, луна, давай скорей!» Но это не было предусмотрено планом и к тому же разбудило бы Синь, и тогда пришлось бы всё начинать сначала (см. пункт «А»).
Берегиня ни за что не хотела снова увидеть, как Синь злится, или как она огорчается, или, не дай бог, как она плачет.
Синь плачет. Может ли быть что-нибудь хуже этого?
Вообще-то может. Когда Синь кричит, это ещё хуже.
Но и когда Синь плачет, тоже очень плохо.
А ещё Доуги… Какое у него было лицо!
Берегиня закрыла своё лицо руками. Лицо Доуги… Он был не просто огорчён. Он был опрокинут и сломан. Как цветы… Погибшие цветы…
В тот самый миг, когда месье Бошан ткнул пальцем в Синь, будто это она была виновата, Берегиня бросилась бежать. Она бежала, и бежала, и бежала прямо к «Автобусу». Рядом с ней нёсся Верт.
– А вот и моя д-д-д-дорогая д-д-д-девочка! – улыбнулся Доуги, когда они с Вертом оказались возле «Автобуса».
Так странно было видеть радостную улыбку Доуги среди всего этого ужаса. Надо всё рассказать ему. Надо рассказать… Берегиня глубоко вздохнула, как перед прыжком с высоты, и… не смогла вымолвить ни слова. Она боялась, что стоит ей попытаться заговорить, как вместо слов у неё польются слёзы. Поэтому она только молча кивнула в ответ на приветствие Доуги.
Доуги открыл холодильник, достал запотевшую баночку газировки и вручил Берегине. Не смея поднять на него глаза, она взяла баночку одной рукой, а другой принялась тщательно заправлять за ухо непослушную прядь волос.
Всё ещё не решаясь взглянуть на Доуги, она краем глаза увидела, как он, взмахнув руками, словно дирижёр симфонического оркестра, торжественно провозгласил:
– С-с-с-ступайте вон, с-с-с-собаки!
Верт и Второй сорвались с места и наперегонки помчались на пляж. Капитан парил над ними, покрикивая: «Давай! Давай!»
Берегиня сделала большой глоток из запотевшей баночки. Ледяная жидкость обожгла ей глотку, и она, поперхнувшись, пожалела о том, что утром не съела тарелку хлопьев с молоком, вместо того чтобы выпускать крабов.
Крабы. И розы. И ночной цереус. И разбитая миска Синь. И месье Бошан, сгорбленный, стоящий на коленях над погибшими цветами. И слёзы Синь. Обо всём этом надо было рассказать Доуги.
Она снова сделала большой глоток газировки из банки, стараясь ещё хоть немного оттянуть этот момент. Но рассказ так и не успел начаться: пока Берегиня глотала ледяной напиток, Доуги заговорщически подмигнул ей, взял укулеле и запел:
– Будь моей женой! Будь моей женой!
Он пел и улыбался, и улыбка его сияла, словно солнце, стоявшее высоко-высоко в жарком синем небе.
Берегиня сто раз слышала эту песню. Доуги репетировал всё лето, готовясь спеть эти три слова Синь именно сегодня, в ночь голубой луны, в ночь волшебного полнолуния. Сегодняшняя дата была специально отмечена у него в календаре, который висел в «Автобусе» на спинке водительского кресла.
Ну как она могла рассказать обо всём случившемся Доуги? Как она могла разрушить его мечту?
У неё вдруг начали зудеть и чесаться ноги так, что невозможно было стоять на месте. Берегиня хотела только одного: скорей бежать, бежать отсюда, бежать куда глаза глядят и больше не думать ни о крабах, ни о розах. Бежать прочь от Доуги, от его укулеле, бежать на берег, чтобы перед глазами были только поднимающиеся и падающие волны да скала де Вака – узкая полоска косы, едва выступающая над поверхностью воды. Сбивчивые объяснения и оправдания комом застряли у нее в глотке, а в животе уныло плескалась сладко-липкая газировка.
Надо рассказать Доуги прямо сейчас, рассказать всё: про крабов, гумбо – в общем, всё как есть. С чего же начать? Какое слово будет первым, чтобы, потянув за него, как за кончик нитки, начать разматывать весь этот ужасно запутанный клубок? Она зажмурила глаза и открыла рот, приготовившись выпалить всё разом, но вместо её голоса вдруг раздался пронзительный крик: «Давай! Давай!» Капитан пронёсся прямо над её головой, а за ним – оба пса, Верт и Второй. Не думая больше ни о чём, Берегиня повернулась и побежала за ними.
34
Доуги смотрел им вслед – двум собакам, чайке и девочке. Он вдруг почувствовал странную тревогу. Странно, Берегиня ни разу не взглянула на него. Она стояла всё время, уставившись под ноги, не поднимая глаз. Это явно неспроста. Интересно, что бы это значило? Что у неё на уме?
Он пожал плечами в такт своим мыслям. Ну да ладно, придёт время – сама всё расскажет. Кто-кто, а он-то знал, как оно бывает, когда слова во рту слипаются в один большой комок и, как ни старайся, ни звука не можешь из себя выдавить.