Карнавал разрушения, стр. 54

— Наши пути ни разу не пересеклись, — объяснил ему Пелорус. — Даже вервольфы могут находиться в один момент времени лишь в одном месте. Так что я пропустил целую войну. Жаль — ты не думаешь, что не помешало бы еще побывать еще на одно, чтобы сравнить их?

— Вот уж нет, — отозвался Одиссей. Троянская война была величайшим карнавалом разрушения. Чистым безумием. Я просто рад, что оказался на выигравшей стороне. Больше никогда.

— И все же, кто знает, что ждет нас в будущем? Кроме Тирезия, конечно… и богов… и сивиллы из Кум?

— Забавная штука — жизнь, — произнес Одиссей, при этом слегка рыгнув. — Секс, смерть, прихоти богов… и все же было бы здорово узнать, ради чего все это. Может быть, ты еще будешь здесь, когда это выяснится.

— Может быть, и буду, — согласился Пелорус.

Часть 3. Паутина вечности

Пока длится боль, Мандорла — снова волчица. Боль, которую чувствует волчица, такая же интенсивная, но ей недостает значения, которое боль имеет для человека; она не имеет связи с ангстом , который определяет самосознание, и так аккуратно встроен в память, что не оставляет психических ран. Для волка не так трудно присоединиться к компании ангелов, как человеку.

Бестелесная, если не считать некоей воображаемой формы, которую ей смогли одолжить ангелы, Мандорла не может произвести превращение в человека, но ее разум, тем не менее, восстанавливает самосознание. Самая тяжелая боль уже позади, но остался невыносимый дискомфорт, заполняющий промежуток ожидания.

Когда ожидание заканчивается, дискомфорт остается, воспринимаемый как легкое, но нестихающее физическое напряжение. Когда ей удается собраться, она осматривается по сторонам. И без труда узнает помещение, в котором находится. Здесь она уже бывала раньше — или не здесь, но в похожем месте. Разумеется, ей известно, что все, окружающее ее сейчас — простая видимость. Ее протащило сквозь границы мира в сферу ангелов, и весь дискомфорт ее нынешнего состояния объясняется страхом, который вызван чьим-то мощным разумом, который наблюдает за ней.

Еще здесь было двое. Глиняный Монстр сидел перед ней, по правую руку. Дэвид Лидиард — или кто-то в его обличье — за его столом. Изображение Лидиарда было более худощавым, с ввалившимися щеками и глубоко запавшими глазами, чем реальный человек, с которым она рассталась совсем недавно. Но не поэтому она ощущает все вокруг маскарадом: это говорит ей волчье чутье.

В настоящем мире, как полагает Мандорла, сотни студентов Дэвида Лидиарда сидели в точно такой же позе, стараясь сосредоточиться на словах человека за столом. И иногда вздрагивали, как она сейчас, когда сквозняк из-за плохо прикрытой двери приносил запах испорченных консервов и едва уловимую вонь мертвой человеческой плоти. Они, должно быть, исследовали полки с запыленными книгами и полустертые анатомические диаграммы на стенах, как это делает Мандорла. Глаза их, подобно ее глазам, обшаривали высокие окна, запыленные и в пятнах, через которые то и дело можно было видеть мелькание ног проходящих мимо людей. Но вот вопрос: видели ли они такое зловещее мелькание света?

Эти ослепительные вспышки не так бьют в глаза, ибо окна очень уж грязные, но все равно озадачивают. Кажется, будто дни и ночи молниеносно сменяют друг друга с каждой вспышкой, и комната вместе с обитателями несется в будущее на всех парах.

«Почему бы и нет? — спросила она себя. Мы все — рекруты в оракулы, оракулы для амбициозных существ, если Дэвид был прав».

Комната также освещена и изнутри — единственной электрической лампочкой, чей свет, прежде белый, теперь приобрел желтый оттенок. Ни мгновенная смена дня и ночи, ни свет лампочки не дают достаточной яркости, чтобы исчезла целая армия теней, скопившихся в углах комнаты, хотя и такое освещение позволяет увидеть кучи паутины, свисающей с переплетенных в кожу томов на полках.

Студенты Лидиарда должны были видеть его изображение так же, как сейчас его видит Мандорла: усталый, измученный человек, руки так скрючены артритом, что едва могут удерживать ручку. Должно быть, он казался им чужаком, далеким от их образа мышления и чувств.

— Есть три пути, — информирует их изображение Лидиарда. — Ваш путь, я думаю, самый простой. Путь Лидиарда — самый сложный.

— Каков же третий? — спрашивает Глиняный Монстр.

— Ваша роль состоит в том, чтобы предвидеть будущее человечества, — вещает персона за столом, игнорируя вопрос.

Глиняный Монстр не унимается. — Если все это — больше, чем просто сон, где мы находимся и кем мы стали? Наши души выхватили из тел? Оставили ли мы наши тела позади, спящими или мертвыми, когда сдались ангелам?

— Эта тема не так уж и проста, — холодно отвечает двойник Лидиарда. — Умы не так просто отделить от их материальной оболочки, и вы не можете взять и оставить свое тело лежать без сознания. Вы оба прошли через своего рода метаморфозу, более мощную, нежели обычное превращение вервольфов. Вас вынули из мира трех измерений в мир многих измерений, где обитают ангелы. Вы не стали ангелами, но стали созданиями, которые сосуществуют с ангелами. Ваш опыт перевели в состояние, которое соответствует вашим чувствам. У нас нет иной альтернативы, кроме как создавать фальшивые зрительные и слуховые образы, хотя этот процесс связан с вовлечением большого количества искажений. Нет иного способа описать то, что вы должны сделать, кроме как вызвать своего рода сон, но не такой уж нереальный. Подобно другим видам снов, он может быть искажен вашими страхами и надеждами, но и сквозь них вы в состоянии разглядеть истину.

— Кто ты? — спросила Мандорла. — Почему явился нам в виде того, кем на самом деле не являешься? Если ты — один из ангелов, почему не показываешь собственное лицо?

Черты Лидиарда мгновенно смешались, и на смену им пришло изображение Глиняного Монстра.

— У ангелов нет собственных лиц, — изрек двойник Глиняного Монстра. — У меня есть другая маска, которую вы можете вспомнить и узнать, но и она — не моя собственная. Вы знаете, кто я.

— Махалалел, — немедленно отозвался Глиняный Монстр. — Ты Махалалел, вернувшийся из мертвых, чтобы начать создание новых химер на заре времен.

— Я Махалалел, — соглашается двойник.

— Если ты ожидаешь нашей благодарности, — ядовито процедила Мандорла, — тебя ждет разочарование. Думаешь, мы что-то тебе должны за дар жизни? Это было сомнительное благословение, смею тебя заверить.

Махалалел выдавил кривую усмешку. — Это я перед вами в долгу, — печально проронил он. — Но я все же прошу у вас кое-что еще, ничего не обещая взамен. Поверьте мне, дети мои, я желаю, чтобы мы встретились, как равные, зная, кто мы и какая судьба нас ожидает, чтобы подготовиться. Пожалуй, однажды нам это удастся.

— Мы больше не твои дети, — произносит Глиняный Монстр нейтральным голосом. — И не твои создания, и не твои рабы. Мы уже давно вышли в путь на поиск наших собственных амбиций.

— Вы изменились, — вещает двойник. — Но вы именно те, кем я вас создал. Ты, Глиняный Монстр, всегда был моими глазами и моим пониманием. Через тебя я многому научился.

— Пелорус был твоей волей, — замечает Глиняный Монстр. — Но его здесь нет.

— Пелорус был и остается моей волей, — соглашается Махалалел. — У него тоже есть своя роль в этом действе.

— Если Глиняный Монстр — твои глаза и твое понимание, а Пелорус — твоя воля, то кто же я? — спрашивает Мандорла.

Махалалел улыбается, но не иронично, и отвечает: — Ты — мое сердце.

Вначале все, что чувствует Анатоль — лишь боль, которая заполнила его и овладела им полностью, выкручивая его из его истинной формы и истинной личности. У него нет рта, чтобы закричать, нет конечностей, чтобы биться, он никак не может отреагировать на невыносимую муку. Не может потерять сознание и не может умереть.