Похищение в Тютюрлистане, стр. 35
В этот момент из-за поворота вынырнули три фигуры.
— Высеки огня! Посвети сюда!
Посыпались искры. Кроваво сверкнул факел. Пришельцы склонились над капралом.
— Он убил его! — воскликнул кто-то. — Один раз этому бандиту удалось обмануть нас, но теперь мы его поймаем!
— Поздно! Братья-разбойники, слишком поздно! — ответил другой голос.
Это были Гуляйнога, Уголёк и Пробка. Час тому назад цыган прокрался мимо них и, в довершение всего, отрезал пол-уса задремавшему атаману. Когда пчеловоды заметили следы, они бросились в погоню, стараясь сдержать слово.
И вот они опоздали всего на одну минуту.
Взяв скамью, на которой отдыхают бредущие к монастырю пилигримы, и положив на тело, они образовали траурное шествие, освещенное багровым пламенем факела.
Когда пчеловоды постучали в дубовые ворота, привратник осторожно выглянул и тотчас в ужасе отпрянул. Засовы отодвинул Мышибрат. Братья-разбойники вошли во двор.
Месяц был уже за башней. Он заливал мощёный двор волной серебряного света. Среди ветвей монастырских кедров с грустным криком летали совы.
— Не говорите ей ничего, — прошептал кот, указывая на комнату, где находилась Хитраска. — О бедный друг! — рыдал Мяучура, целуя безжизненное крыло петуха.
Тело внесли в угловую келью. Зажгли свечи, и Мышибрат дрожащей лапкой закрыл мёртвому глаза.
Рождение Эпикурика
В узком решётчатом окне тускло мерцал месяц. В полумраке комнаты искрились, отекая слезами, восковые свечи. Тени монахов двигались по стенам, шелестели страницы молитвенников.
— Я не могу ничего есть, — шепнула Хитраска, отставляя дымящуюся миску с тминным супом.
— Что, вам не нравится? — огорчился повар, брат Мускат, стоявший в дверях с учтиво сложенными на толстом брюшке пухлыми руками.
— Нет, великолепно, но у меня нет сил, чтобы есть. Я вся дрожу, — шепнула лиса. — Почему он не возвращается?
Я чувствую, что с ним случилось что-то нехорошее…
Подгоняемая предчувствием, слыша печальный шорох молитв, Хитраска вскочила со скамейки и, прижимая к сердцу узелок петуха, вбежала в угловую келью.
С минуту она стояла, ничего не понимая. И вдруг с душераздирающим стоном Хитраска подняла вверх лапки и рухнула без чувств на пол. Узелок выпал из рук и покатился по каменному полу.
Подбежали разбойники и подняли лису, а Уголёк, окунув руку в кропильницу, брызнул на водой.
Постепенно Хитраска пришла в себя; боль исказила мордочку; из глаз ручьями хлынули слёзы.
Неожиданно из упавшего узелка, из вороха тряпок, разбрасывая скорлупки и отгибая проволоку, выкарабкался задорный петушок. Он был невелик, но оперён почти как взрослый, красный гребень драчливо свешивался на левый глаз. Было похоже на то, что он уже никогда не вырастет: цыплёнок слишком долго пробыл в яичной скорлупе.
— Я Киркорек, — представился петушок. Потом, к удивлению всех, он подошёл к мёртвому телу отца и, поцеловав его в похолодевшее крыло, что-то долго шептал и обещал со слезами на глазах.
Хитраска нежно обняла малютку и прижала к груди.
— Бедный ребёнок, сиротка! — Но петушок резко отстранил лисицу и промолвил пискливым, но уже ломающимся голосом: «Тяжело, ничего не поделаешь, умер отец, но нужно за него отомстить!»
— Да ведь ты совсем маленький, — зарыдала Хитраска.
— Не такой уж маленький, — вызывающе нахохлился петушок.
— Ты наш друг, лучший товарищ, — обнимали его разбойники. — Завтра мы поймаем преступника, и справедливость восторжествует.
Они увели малыша в соседнюю комнату и там строили планы погони и мести. А когда добрый настоятель послал к ним брата Муската с мисками тминного супа, они попросили у него только горсть солёных бобов, и приор был приятно удивлен их покаянной суровостью. Потом, как пристало бесстрашным головорезам, пчеловоды пили вино из оплетённых тростником бутылок и заедали его солёными бобами, которые, как известно, делают напиток вкуснее и усиливают жажду.
И тут Киркорек начал со слезами на глазах припоминать подвиги отца: «Эх, — говорил он, — когда мы были под стенами Блабоны…»
— Не ври, — возмутился трезвеющий Гуляйнога.
— Чтоб у меня не вырос хвост, — божился петушок, — разве мало носил меня отец в походном ранце по полям славы… Разве мало выслушал я рассказов у ночных костров?
— А ведь он говорит правду! — воскликнул Пробка и ударил себя по лбу. — Братья, — воскликнул он, — в ожил наш друг!
— Выше чашу! — радостно крикнули разбойники.
Вдруг в темноте, за оградой, послышались ужасающие вопли. От них дрожь пробегала по телу и волосы вставали дыбом.
Пир демонов
Слышался стук сандалий и шорох ряс — по коридорам бежали монахи. Взводя курки пистолетов, пчеловоды выскочили из кельи. Но в темноте за монастырской оградой видны были только очертания деревьев, среди которых метались какие-то зловещие тени и дрожал освещенный месяцем плющ, словно могучие звери точили когти о камни монастырских стен.
А дело было так. Когда притаившийся за деревьями цыган увидел, что привратник, звякая ключами, запирает калитку за пчеловодами, он поднялся с земли, ударил рожком о ствол ракиты и прохрипел: «С одним я расправился, а тут троих черти принесли…»
Нагнёток крадучись стал пробираться вдоль стен, высматривая выступы и углубления, на которые он мог бы опереться ногой.
Так он, задрав голову, с вожделением поглядывая на свисающие из-за бойниц ветки. Над ним бесшумно кружились совы, щёлкая искривлёнными клювами.
Вдруг цыган заметил, что из-под горы к нему приближаются странные фигуры. Они напоминали людей, но у них не было ни носа, ни рук, — они скорее походили на видения кошмарного сна или на грозные призраки. Это были семь Страшных Пороков. Не имея доступа на освящённую землю монастыря, они подкарауливали закоренелых грешников около стены, осаждая и штурмуя ворота обители.
— Прочь! — крикнул им цыган, угрожая ножом.
Чудовища захохотали, и этот хохот был так ужасен, что чёрная душа цыгана задрожала в испуге и побледнела. Шествие возглавлял карлик с синим и опухшим лицом; он схватил Нагнётка за ноги и повалил его на землю. Сбитого с ног цыгана свысока измерило Высокомерие. Краснобородый Гнев разгневал его. Подскочило Убийство и ловко убило злодея, а Нечистость вымазала его с головы до ног. Потом подбежало Обжорство и стало объедать еще тёплый труп. Когда остался начисто вылизанный скелетик, притащилась Лень и принялась стонать, что для ничего уже не оставили. Потом она схватила рожок и попробовала сыграть, но рожок в руках демона отчаянно завыл. Чудовища, жалобно скуля, стали вырывать его друг у друга.
Именно эти грозные звуки и всполошили пчеловодов, они затрубили тревогу, и демоны исчезли в чёрных борах на берегах Кошмарки.
Монахи отправились спать. Но вдруг из глубины ночи засверкали багровые огни, эти огни стали расти и шириться. Кровавое зарево залило небо; разбуженные птицы, думая, что наступил рассвет, отряхнули мокрые от росы крылья и весело защебетали. Огненные гривы плавали по небосводу, брызгая ввысь искрами. Земля гудела. Все застыли в изумлении. Может быть, пришли какие-нибудь новые беды?
— Отец, — крикнул Гуляйнога, — я сяду на коня, чтобы узнать поскорее!
— Не делай этого, — ответил монах, — тропа извилиста, ночью всякая нечисть подкарауливает сбившегося с дороги путника, лучше поезжай на рассвете.
— Что это за пламя?.. — волновались все.
Зарево отбрасывало неверные отблески на встревоженные лица.
— Это горит в стороне трактир «Под копчёной селёдкой».
— Я понял, — крикнул, ударив себя по лбу, Эпикурик, — и как я раньше не догадался…