На берегах Горыни и Случи, стр. 17

В один из осенних дождливых дней полиция окружила наш дом. Среди полицейских был пан Плескот.

Непрошеные гости, не предъявив отцу никаких документов, начали обыск.

Мы, дети, испуганно следили за каждым шагом полицейских и по-своему возмущались их грубостью.

Бесцеремонность полицейских вывела отца из равновесия. В ответ на оскорбления он назвал их патентованными грабителями. Это взбесило Плескота, он ударил отца в грудь прикладом.

У отца вырвался лёгкий стон. Он бросил им в лицо:

— Подлые души, я ненавижу вас! Придёт возмездие! Вы не вечные!

Отца вытолкали за дверь.

— Мы запрём тебя, быдло! — брюзжал Плескот.

— Владимир, успокойся, — удерживала мать отца. — Мы не преступники. Пусть переворошат все лохмотья, сами убедятся, что, кроме нищеты, у нас ничего нет.

Полицейские тщательно обыскали каждый уголок, но ничего не нашли. Обозлённые, даже не составили протокола, забрали отца и увезли.

— Мы тебя в тюрьме сгноим! Ты бунтарь! Коммунистический агитатор! — кричал на отца комендант полиции.

— Это ничем не доказано, — отвечал отец. — А кто будет содержать семерых детей? Кто? Вы?

Не располагая прямыми уликами против отца, комендант вынужден был отпустить его.

Я вспомнил, как за несколько дней до обыска, глубокой ночью, к нам в дом вошли двое неизвестных. Они были сравнительно молоды. Когда я проснулся, то увидел, как отец снял с кровати одеяло и занавесил окно в кухне. Мама накормила незнакомцев. Отец потушил лампу и в темноте до рассвета беседовал с гостями. Пробыли они в доме весь день, а когда смеркалось, отец перевёз их лодкой через Горынь на противоположный берег. С тех пор я никогда больше их не видел.

Спустя много лет я узнал от отца, что те двое были из Луцка. За борьбу против польских панов им угрожала тюрьма, и они вынуждены были скрываться.

Безработица, полицейский надзор и гонения изматывали отца. Его уволили с Бабинского сахарного завода, где он работал каменщиком. Своей открытой агитацией против эксплуататоров отец разгневал предпринимателя. Тот ему со злобой заявил:

— Такие как вы, Струтинский, нам не нужны…

Опечаленный отец возвратился домой.

— Вот тебе, Марфа, мой последний заработок, — положил он на стол несколько злотых. — С работы выгнали, да ещё и без права поступления…

— Зачем же с ними ссоришься? — нарекала мать. — Революции ты не совершишь, а детей погубишь.

Отец задумался. А потом подошёл к матери и предложил:

— Уйдём отсюда в Советскую Россию!

— Кто тебя туда пустит? И как мы уйдём?

— Нелегально, через границу!

Такое намерение напугало мать. Как можно уходить с насиженного места, всей семьёй, да ещё тайно?… И всё же она согласилась.

На государственной границе служил сержантом наш родственник Фабиян. Отец обратился к нему за помощью.

— На тебя, Фабиян, вся надежда. Только на тебя!

Фабиян от удивления широко открыл глаза.

— Ты что, Владимир, с ума сошёл?! Я служу в пограничной страже и стану переводить тебя через границу? А моя присяга? У меня трое детей, я их люблю не меньше, чем ты своих. Нет, я не могу выполнить твою просьбу и, прошу тебя, никому ни звука о твоих хлопотах. И я никому не скажу. Обещаю!

Смирившись с судьбой, отец отправился на заработки. Он закладывал фундаменты будущих домов, сооружал из кирпича сараи, ставил печки, штукатурил.

Несмотря на тяжёлую жизнь, отец урывал время для чтения книг. Материальные условия позволили ему закончить только четыре класса. Но ещё в детстве полюбил он сказки, стихи, рассказы, которые тайком доставал у панских слуг.

За книгами, газетами я ходил в соседнее село Рясники к Лукьяну Ткачуку.

Лукьян Ткачук, по прозвищу Король, возглавлял левое крыло «сельробовцев». Грамотный, умный и честный человек, он пользовался большим уважением односельчан.

Король неведомо откуда получал нелегальную литературу и давал её читать моему отцу. Бывало, отец сам ходил к нему, чтобы «отвести душу», но чаще всего посылал за «запрещёнными книжками» меня. Я охотно выполнял это поручение. Обычно отправлялся утром, шёл вдоль любимой Горыни, сворачивал в парк Майстрова, взбирался на Маслюкову гору и оттуда подолгу любовался живописным пейзажем.

Ткачук и его жена относились ко мне, как к сыну. Не помню случая, чтобы они забыли угостить меня чем-нибудь: варениками с вишнями, пирогом с фасолей, кружкой молока или яблоком.

После угощения Лукьян клал мне за пазуху книжки и газеты и при этом поучал:

— Только будь осмотрительным, не попадайся на глаза постерунковым!…

Недостатки угнетали нашу семью. Выход оставался один: продать усадьбу — небольшую глиняную хату и клочок огорода, прилегавшего к Горыни.

Летом 1933 года родители подписали документы о продаже-купле, и злотые царской чеканки появились на столе. Помню, отец клал монету на ноготь большого пальца левой руки и второй монетой стучал по кончику, прислушиваясь к «золотому» звуку. Затем брал вторую монету, третью, четвёртую… В один из дней отец ушёл в Ровно, прихватив большую часть денег.

— Дал задаток, Марфа! — сказал он, когда вернулся из города. — Знаешь, где будет новый участок? Возле Липенского леса, где в 1922 году я работал у купца бракёром? Земли там неважные. Необходимо выкорчевать пни и кусты.

— Хорошо, Владимир, я согласна, хуже чем здесь нам нигде не будет.

Мама со слезами на глазах прощалась с соседями:

— Не поминайте лихом, люди добрые…

Она уселась с малышами на подводу, гружённую скудными пожитками, и мы выехали из двора. Отец, Ростислав, Жорж и я следовали за подводой пешком.

На противоположном берегу Горыни остановились. Оглянулись. Рядом с курганом виднелась чисто выбеленная родная хата… Мы покинули её навсегда… Стало грустно. Я посмотрел на остальных. У всех в глазах блестели слёзы… Немного погрустили — и снова в путь…

К вечеру прибыли на новое место.

— Наконец-то! — произнёс отец. — Вот наш участок земли, за него придётся выплачивать пять лет. Если нарушим срок, помещик с помощью суда нас выселит, а землю продаст другому.

Мама слезла с телеги, огляделась вокруг, трижды перекрестилась: