Камни Господни, стр. 37
Напоследок Никита окатил казака каленою водой и с силою шибанул кулаком в грудь. Казака отбросило в сторону, но изловчившись, он все-таки не поддался, устоял на ногах.
— Коли наземь не рухнул, то добрый знак! — степенно прорек Никита. — Теперь учуял, как заговор кузнецкий во внутрях взыграл?
Тяжело откашлявшись, Василька поднял выпавшую из рук шапку и, нахлобучивая по самые глаза, усмехнулся:
— В первой же сече башку под саблю поставлю! Опосля и про заговор толковать станем.
Глава 7. Ступай ногами, гляди очами
Быстрая, свежая, талая вода прибывала в Чусовой с каждым днем, поглощая отмели и острова, заставляла выходить реку из берегов, подтапливая прибрежные низины. Вместе с мутными беспокойными водами приходили на Камень русальские дни.
— Вода пролилася! — говорили знающие люди. — Знать, скоро русалки, да жалицы на белый свет повылазят!
— Прокуда и мерзость в русалий веровать! — наставлял прихожан в храме отец Никола. Бранился, накладывал на упрямцев епитимью, иных, стращая бесовскими напастями и казнями, немилосердно таскал за бороды.
По воскресным дням подходил с ябедой к Строганову, грозясь отлучить суеверцев не только от причастия, но и от церкви. А то и вовсе — анафеме придать. Яков Аникиевич охотно слушал горячие речи отца Николы, согласно кивал, жертвовал на церковь деньги, но в дела священника не вмешивался и за суеверия никого не наказывал.
Быть может, оттого-то каждый вечер и каждое утро люди упрямо шли к реке, поднося ее водам неисчислимые щедрые требы.
Тогда ранним утром на седьмой четверг по святой Пасхе, отец Никола с дьяконом, певчими, прижившимися подле храма юродцами и калеками, да с наказанными им за языческие требы суеверцами пошел на чусовскую пристань изгонять из реки расплодившихся по весне чад бесовских.
Отслужив по правилам службу, отец Никола для пущей верности решил испробовать собственный метод русальего уморения. Он вытащил припасенный загодя мешочек с освященной солью, добавил к ней ладану и принялся крестообразно засевать воду, торжественно приговаривая:
— Святая соль, избави нас, слабых и немощных, от напастей разных в образе зверя нечистого, рыбы русальской и прочей бесовской нежити. И ни домовой, ни леший, ни пущевик, ни прочая нечисть пусть да не погубят души православной и тела нашего не тронут. Аминь.
— Чада возлюбленные, — воскликнул отец Никола после завершения обряда, — ступайте с Богом! Не сумневайтеся, еще не зайдет за верхушки дерев красно солнышко, как прижившаяся в реке окаянная нечисть вся передохнет!
Мужики, почтительно испрашивая благословения, стали покорно надевать шапки и расходиться по домам.
Когда очередь за благословением дошла до бывшего казака Калачника, Давыдка начал икать и крутиться подле священника юлой. Наконец он захрипел, скорчился и, схватившись за голову, принялся кликать чужим утробным голосом:
— Вой, вой по над Чусовой. Не родной, ой, смертной, вой по Чусовой.
— Ишь, как бесы блаженного замаяли, — крестились мужики, стараясь держаться от Давыдки поодаль.
— Беду чует, оттого и кликает.
— Люди не спроста сказывают: «Жениться собрался, а саван припасай…»
Юродивый встал на колени и, в отчаянии раздирая на себе рубаху, принялся бить головой о мокрые бревна пристани.
— Горю вою, яму рою, упокою Чусовою.
Отец Никола собрался было поднять Давыдку на ноги и увести в храм, но при виде приближающегося священника казак завопил и бросился в реку.
— Что ж вы стоите! — закричал Никола толпившимся над водой мужикам. — На сушу тягай, утопнет!
— Ага, — раздалось в ответ. — Тепереча до завтрева в воду не сунемся!
— Сам русалий потравил, сам и ныряй!
Отец Никола опасливо посмотрел на воду и крикнул:
— Хуже баб заголосили! Сам бы полез, да по сану не положено! Чего глаза вылупили? Потонет же человек! Багор тащите!
Давыда выловили скоро. Вытащив из реки на берег, с него сорвали старую одежду, растерли тело пахучими травами, трясли над землей, положив на колено грудью. Только без пользы — Давыдка был мертв.
— Вишь, братцы, как оно бывает, — стягивая с головы шапку, сказал старый соляной повар. — Не захотели добром дать, так русалии себе сами жертву взяли.
На все голоса распевает пробуждающийся под солнечным теплом лес, окликает, смеется, жалобит. Чует приближающееся лето. Вот тревожно воскликнул зимородок: псиив… псиив… чикии… и быстро умолкнул, будто бы растворился в чащобе, но тут же откликнулась оляпка: дзит, дзит… Заглушили ее переливные выкрики пересмешки: ээй, ээй, хихээй… цецевии, цецевии…
Савва пристально осмотрел опушку и рукою поманил к себе Петрушу:
— Глянь вон на то старое деревце, — тихонько шепнул мальчику, — вишь птицу?
— Вижу, дядька Савва, — ответил мальчик. — Да что из того?
— Признаешь?
— Нет, дядька Савва, не признаю.
— Юла это, лесной жаворонок, для этих мест редкий гость. Да ты слушай, сейчас петь начнет.
Птица встрепенулась и, поудобнее устроившись на ветке, звучно свистнула: юли-юли-юли…
— Чудно! — восхищенно прошептал мальчик. — И юлу не переставая поминает.
— Погодь, — поясняя, добавил Савва, — да послушай, что еще птаха вытворять станет!
Замолчав на мгновение, снова птица пронзительно запела, совсем иначе, будто бы выворачивая прежнюю песнь наизнанку: тилю-тилю-тилю…
— Дивно! — Савва глубоко вдохнул опьяняющий лесной дух. — Птаха малая, а поет, только лесу внемля! А вот себя в нем заслышав, смущенье терпит, да супротив себе петь начинает!
— Почто ж ей смущаться, дядька Савва? — пожал плечами пастушок. — Разве не Господь ейную песню вложил?
— Ты пойми, Петруша, что стыдится она не своего дара, а своей малой его доли перед всем лесным благолепием. Все равно, как смущается мастеровой человек, замирая перед неописуемыми красотами храма.
— У нас Борисоглебскую церкву, почитай, трое мужиков срубили, поставили, да сами ж и расписали, — извиняясь, ответил Петруша. — Оно ясно, что кадильницы да чаши со лжицами из Сольвычегодска прислали, еще пару образов да святое напрестольное Евангелие. Так разве они смущаться станут?
Снегов погладил паренька по волосам и махнул рукой:
— Ты лучше сказывай, скоро ли к дедовой избушке придем?
Петруша вытянул руку и указал на еле приметный холмик на краю поляны:
— Так вот же она, дядька Савва.
— Вот тебе и изба! — удивился Снегов. — Не то землянка, не то вовсе нора звериная.
— Дед-то ведун! — воскликнул пастушок. — В городке, среди людев, ведовство сразу же с пол силы теряет, да и лес за то шибко забижается!
— Ерунду бает малец. Бортничаем мы, угодье тут нашенское, — из кустов показался старик со всклокоченными седыми волосами. — Деревья бортим, колоды долбим, мед да воск от пчелок лесных собираем.
Снегов подошел к старику и, почтительно поклонившись в пояс, спросил:
— Как тебя кличут, добрый человек?
— Тишко тута, — пояснил старик. — Тишками нас и кличут. А мы и не спорим, на Тишок и окликаемся!
— Бортить, все одно, что девку тешить, умеючи надобно, — поучал старик, проводя Савву по бесконечным медоносным угодьям. — Мед-то есть земная душа, как драгоценность, собранная святыми угодниками пчелиными.
— Ухожье у тебя великое! — заметил Снегов многочисленные, заботливо выделанные борти-дуплянки. — Только, старче, никак не возьму в толк, всего год, как пришла Русь на Чусовую, а ты местную Парму словно век обживал.
— Кому, может, и Парма, а для нас — батюшка-лес! — резко обрезал послушника старик. — Мы в нем испокон веку живем. Вон, полюбуйся: тута дельные дерева с пчелами, тута без пчел, а вон тама, — Тишка махнул рукой, указывая за спину, — холстецы на подходе. До Строгановых жили и после их жить останемся!
— Да как же без Руси да среди вогул? — удивился Снегов. — Они своих-то не жалуют, а чужаков и подавно. Или про меж вас уговор какой есть?