Камни Господни, стр. 33
— Тебя как зовут? — спросил Данила.
— Марфуша.
— Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?
Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.
— Тебя никак Яков Аникиевич прислал? — усмехнулся Карий.
Марфуша лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:
— Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?
— Соскучился, Марфуша, еще как соскучился, — Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. — Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее.
Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:
— Как знаешь… Я бы хорошо приласкала.
— Ступай, Марфуша, — сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, — прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться подоброму.
Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.
«Ну, купец! Ай да Строганов — решил меня хоромами заманить, да через бабью ласку приручить!» —
Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только в отличие от сказки, проведя его путь от младшего—к старшему.
Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе.
— Погляди, Яков Аникиевич, как кровь в человеке лютует! — Истома указал перстом на Данилу, на следующее утро плывущего посреди Чусовой. — Истинный крест, лютый зверь, а не человек!
— Принеси-ка овчинный покров, — Строганов снисходительно посмотрел на приказчика. — Пойду на лодочке покатаюсь…
Яков помог забраться пловцу в легкий, остроносый стружек, и протянул сшитое из овечьих шкур покрывало:
— Хороша водица?
— Да как родился на свет заново.
— А Марфушка, стало быть, не по вкусу пришлась. Что так?
— Больно смелая, — засмеялся Карий. — Чуть не снасильничала, насилу отбился!
— Добро, Данила! — Строганов серьезно качнул головой. — Дам тебе девку непорочную, да без изъяна!
— А что, ежели с ней потешусь, да и брошу? Тогда как?
Строганов с удивлением посмотрел на Карего:
— Тебя никто и не неволит. С моими деньгами да под мое слово женихи вмиг сыщутся. И попрекнуть никто не посмеет!
— Не пойму, за что же такая строгановская милость? — удивился Данила. — Али и вправду денег не жалко?
— Ты моих денег не считай, — обрезал Яков Аникиевич. — Хочешь узнать, так напрямую и спрашивай! Тако мыслю: и ты службу вернее справлять станешь, да и девка от тебя добрый приплод принесет. Своей-то мякины у меня и без того достаточно.
Строганов задумчиво посмотрел на Данилу:
— Мне бы сотню таких молодцов как ты, за полгода Сибирь бы под себя подмял!
— Кликнул бы казаков на Волге. Там нынче вся гулящая Русь собралась, вот где настоящая сила!
— Кликнуть-то можно, только вот каким эхом сей клич в Москве отзовется…
Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.
— Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, — Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. — Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов — отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…
Глава 4. Пути-дороженьки
— В шкуру овечью облачился, волча ненасытное… — пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.
— Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, — шепнул подошедший к приказчику Василько.
Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:
— Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!
— Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!
— Земля-то слухами полнится да баснями стоит, — Истома брезгливо скривил рот. — Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.
— Не, брехня!—усмехнулся Василько. — Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!
Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:
— Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!
— Шел бы отсель, — Василько прикусил ус. — Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!
Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.
— Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! — Василько довольно потянулся и зевнул.
Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.
— Чего случилось? — перевел дыхание Савва.
— Чего-чего, — передразнил казак, — дрыхаешь, как девка на выданье!
— Данила куда подевался?
— Глазенки-то разуй! — казак ткнул пальцем по направлению реки. — Вон, со Строгановым к пристаньке подгребают.
Савва недоумевая посмотрел на Васильку:
— Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…
— Так в реке купался! — видя замешательство послушника, расхохотался казак.
— Вон оно что… — послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.
— Эй, Савка! — окликнул казак. — Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!
Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
— Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?
Строганов сурово глянул на казака:
— У кого выведал? Правду сказывай, не юля!
От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.
— Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил. Истинный крест!
Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:
— Ладно, были казачки, да все вышли…
— То есть как это «вышли»? — Василько нахлобучил шапку по глаза. — На Волгу что ль воротились?
— В мать-сыру землю сошли, куда все после смерти идут! — Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. — Истома!
Притаившийся возле ворот приказчик в тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.
— Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.
Приказчик молча поклонился.
— Остался в живых Давыд Калачник, — перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. — Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет.
— Был казачком, да стал дурачком, — Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду.
Шумят, шумят, наливаясь весенним соком окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, томясь в безмятежной истоме, глухо рвется белая кора — плачут березы.
— Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! — Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел: