Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу, стр. 57

В советской науке были также слышны рассуждения, очень близкие по своей тональности к словам Н.Ламбина, что летописец «не видел ни­чего позорного в призвании князей иноплеменников». Так, убеждал лите­ратуровед И.П.Еремин, его нисколько «не смущало» норманское проис­хождение князей, и в том он не видел «ничего оскорбительного» для рус­ского народа: для него гораздо существеннее было то, что династия эта -исконно княжеского рода. По мнению исследователя, норманские кор­ни Рюриковичей стало беспокоить наших мыслителей не ранее XVII в., что хорошо видно по «Синопсису». Историки С.В.Думин и А.А.Турилов говорили, что летописцы, отмечая варяжское происхождение правящей династии и возводя имя своей державы к названию варяжского племени, не считали это для себя обидным. С еще большей силой данный тезис стал звучать, что весьма показательно, в наши дни. Археолог-норманист А.Н.Кирпичников в нескольких работах с особым нажимом повторял слова, что «варяжское «призвание» отнюдь не принижало прошлого Рос­сии» и что «862 год... при всей условности, крупная веха в жизни Руси и Скандинавии. Эту дату надо достойно признать в качестве государст­венной, не стыдясь того, что она, повторяя летопись, запечатлена на щите норманского пришельца» (имеется в виду памятник скульптора М.О.Микешина «Тысячелетие России», на котором представлен Рюрик. Ученый, словно забыв, в честь чего возведен этот монумент в Новгороде в 1862 г., заключил: «Россия оказалась едва ли не первой тогда страной Европы, где был сооружен памятник норманну, основагелю династии и государства»). Скандинавист А.С.Кан настоятельно советует русским историкам и археологам больше не стесняться «скандинавских следов в древнерусской культуре», а филолог Л.Аннинский пропагандирует идею, что «нам нечего мучиться от того, был ли Рорик датчанином...»38.

По поводу того, чего не должны исследователи «смущаться», «стес­няться», «стыдиться» и т. д. (что означает, на самом деле, своего рода уль­тиматум безропотно принять мнение, монополизировавшее за собой пра­во на истину, отказаться от сомнений, споров, дискуссий, т. е. от всего того, чем и живет настоящая наука, и впасть в состояние интеллектуаль­ного застоя), в историографии было замечено, что эти категории эмоцио­нального свойства, чуждые объективной науке, не имеют отношения к установлению истины в варяжском вопросе39. Как вообще когда-то рас­ставил все точки над «і» Д.И.Иловайский, «для историка истина прежде всего; чувство тут не причем, как не причем наше скорбное чувство при воспоминании о татарском иге, ибо это иго исторический факт». Призва­ние варягов, несомненно, исторический факт, и стремление ученых смот­реть на весьма важные события в истории восточных славян середины IX в. и на этнос варяжской руси без «скандинавского догмата», нельзя сводить к якобы «ложно понятому патриотизму», противостоящему «объективной науке», т. е. норманизму. Один из самых лучших знатоков историографии по варяжской проблеме и один из самых убежденных норманистов XX в. В.А.Мошин еще в 1931 г. отверг такое вульгарное понимание дискуссии норманистов и антинорманистов, сказав, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова»40.

Часть 2 Скандинавское ядро Повести временных лет

Представлением летописцев как «норманистов» не ограничивается ха­рактеристика содержательной части ПВЛ и ее давно рассматривают как памятник, вобравший в себя многие скандинавские мотивы и прежде всего, конечно, свидетельства «героев севера» о их пребывании на Руси. А.Л.Шлецер, видимо, был первым в науке, кто начал сопоставлять схо­жие сюжеты в ПВЛ и западноевропейских памятниках. В 1769 г. вышла на немецком языке первая часть его «Истории России до основания Мос­квы в 1147 году», посгроенная, как отмечают специалисты, на материале В.Н.Татищева41. И в ней он провел параллель между обращением вос­точнославянских и угрофинских послов к варягам и обращением бриттов к саксам42, отметив, «как Вортигерн предложил притесненным бриттам саксонцев, так Гостомысл предложил новгородцам прежних врагов их -хазаров и норманнов»43. Затем в первом томе «Нестора» Шлецер задался вопросом: «...Не походит ли на одну ирландскую сказку (здесь и далее курсив автора. - В.Ф.) вся повесть о трех братьях и о призвании их в Рос­сию?», имея в виду сказание о приходе в Ирландию около 853 г. «со стороны Норвегии» «остманов» во главе трех братьев Амелауса, Ситара-куса и Иворуса. Но ответ на него дал в пользу ПВЛ: в ней, по словам ученого, все просто и истинно, «следовательно, ирландец, кажется заимствовал свою сказку у россиянина, а не наоборот». Но собственный вывод тут же поставил его в тупик: «Однако же, как можно предполо­жить, чтобы в XII или XIII стол, было ученое сношение между Дублином и Киевом?». Во втором томе «Нестора» Шлецер уже прямо, хотя и очень скромно, сказал о заимствовании летописных сюжетов от норманнов, утверждая, что повесть о смерти киевского князя Олега от коня пред­ставляет собой «сказку о смерти Одда от любимого его коня Факса», пе­решедшую «из исландских сказок в русские летописи»44.

Некоторые колебания Шлецера в данном вопросе совершенно объяс­нимы, ибо он, как известно, очень высоко ценил русскую летопись, ставя ее выше всех памятников средневековья без исключения, говорил о ней только в самых превосходных степенях, отмечал древность «умного старика» Нестора по сравнению с «молодостью», например, сканди­навских авторов, этих, по его характеристике, «бесстыдных выдумщиков» и «сказочников». Н.М.Карамзин, также видя в сагах «сказки, весьма недостоверные», в отношении сходства рассказа о смерти Одда и расска­за о смерти Олега был не так категоричен, как Шлецер: «Киевские ли варяги передали сию сказку северным землякам своим, или северные киевским?»45. У русских ученых 20-х-70-х гг. XIX в., в том числе антинорманистов (в лице «скептиков»), уже не было никаких сомнений не только по поводу природы происхождения рассматриваемого сюжета летописи, но и многих других ее известий. В 1825 г. М.П.Погодин высказал мысль, которую будет» активно проводить в дальнейшем, что Нестор известия о приморских жителях Европы и самой родине варягов-норманнов (в описании «Афетовой части», перечне «Афетова колена» и варяжской легенде) полечил именно от них. В 1829 г. Н.А.Полевой настойчиво вел речь о том, что «Олегов и Святославов сопровождали скальды; вероятно, что на пиршествах Владимира провозглашали они свои эпические, лирические и драматические песнопения», умолкнувшие лишь с крещением Руси, говорил о внесении скандинавских саг (на­пример, рассказа о смерти Олега) в русскую летопись, изумлялся «ве­личайшему» и «прямому сходству» многих летописных сюжетов с гер­манскими и скандинавскими памятниками46.

В 1833 г. «скептик» С.М.Строев, полагая часть летописных текстов до середины XI в. заимствованием из иностранных источников, убеждал, что Сказание о призвании варягов зашло «к нам с запада». В 1834 г. дру­гой «скептик» М.Перемышлевский уверял, что варяжская легенда, а на­ряду с ней «сухопутное плавание» Олега и его смерть от змеи, сожжение Ольгой древлянского Искоростеня с помощью птиц, указывают на нор-манские источники, «хотя изустно занесенные в Россию»47. Огромную роль, иначе не скажешь, в «норманизации» Начальной летописи, а сле­довательно, и в отрицании ее самобытного характера сыграл в те годы О.И.Сенковский, видевший в Руси «Славянскую Скандинавию». Начав разговор со «сродства» ПВЛ со скандинавскими сагами, он закончил его словами, что летописец «составил значительную часть своей книги» именно из саг (отнесясь к ним «с удивительною небрежностью»), более или менее приспособив их «к хронологии византийских писателей...». Будучи уверенным в том, что только саги содержат «настоящую исто­рию», и критикуя Н.М.Карамзина за «слепое доверие к летописи», Сенковский заключал: «...Если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, по­добными Нестеровой». В 1837 г. С.Сабинин во многом отказал русским в праве на фольклор. Лишь из саг, делился он с научной обществен­ностью наблюдением, можно объяснить многие наши пословицы, «напр., einn erdkvisi oettar hverrar (здесь и далее курсив автора. - В.Ф.), что значит: в семье не без урода...»48.