Я буду тебе вместо папы. История одного обмана, стр. 17

Сосед с растущим раздражением ткнул пальцем в газетный лист.

— Ну хоть это слово-то ты можешь прочесть? — Он указал на большие буквы над фотографией. — Здесь написано имя этой девушки.

— Руфь, — поколебавшись, сказала я.

— Да, ее зовут Руфь Эллис. Ну и что же тут про нее пишут?

Я растерянно покачала головой. Я понимала, что сосед устроил мне какое-то испытание, но не знала, чего он от меня хочет.

— Давай же, Марианна! — нетерпеливо произнес он. — Хоть какие-то слова ты же можешь прочитать? Вот это, например! — Он ткнул пальцем в середину статьи. — Точно сможешь!

— «По-ве-ше-на». Повешена… — прошептала я, и мой голос дрожал от страха и унижения.

— Правильно, повешена. А ты знаешь, что оно означает?

— Нет… — Я покачала головой, чувствуя, как в животе снова заворочался неприятный холодный ком. Я откуда-то знала, что это очень плохое слово, но не более того, и лишь беспомощно смотрела на соседа.

Я чувствовала его растущее раздражение, но не понимала, что именно сделала не так. Хотела спросить, но в горле застрял тугой комок.

Сосед нетерпеливо фыркнул, странно дернулся, и — прежде чем я успела понять, что происходит, — его пальцы сжали мне горло: не слишком сильно, чтобы синяков не осталось, но достаточно, чтобы напугать. Я попыталась вывернуться, и он резко отпустил руки.

А потом рассказал, что значит «повешена». На красивую шейку Руфь Эллис накинут веревку, на ее светловолосую голову наденут мешок — чтобы она не видела, что случится дальше, но знала, что стоит на люке в полу, который вскоре откроется. Ей будет очень, очень страшно, она будет совсем одна, она будет плакать и кричать там, в мешке, но никто не придет ей на помощь. Завтра настанет ее последний день на земле, и ее уход из жизни будет весьма болезненным. Когда люк откроется, тело девушки повиснет в пространстве. Веревка будет сжиматься до тех пор, пока кровь не брызнет из выпученных глаз, смешавшись со слезами. Крики прекратятся лишь тогда, когда в легких девушки не останется воздуха, а потом по ее брыкающимся ножкам побегут моча и дерьмо, а сама она будет беспомощно болтаться на веревке.

— Затем они перережут веревку и снимут мешок с головы Руфи. И знаешь, как будет выглядеть эта красивая девушка?

Я не могла ответить. Картина, которую он нарисовал, была настолько живой, что я могла лишь сдавленно рыдать, даже не пытаясь утереть льющиеся по щекам слезы.

— Все увидят синее лицо и торчащий изо рта раздувшийся и кровоточащий язык. Нет, она больше не будет красавицей. И ты знаешь, почему, Марианна? Ты знаешь, почему они сделают с ней все эти ужасные вещи?

Видя, что я не способна выдавить из себя ни слова, он сам ответил на свой вопрос:

— Она сделала что-то очень плохое. — Сосед покачал головой. — Да, Марианна, очень, очень плохое.

Затем он медленно, чуть ли не по буквам, объяснил, что именно она сделала.

Она рассказала: рассказала о том, как ездила с мужчиной в лес, и о том, что они там делали. И поэтому посреди ночи за ней пришла полиция.

Мне стало нечем дышать, я начала судорожно хватать ртом воздух. Руки, ноги, голова — все тряслось. На языке появился горький привкус желчи — я хотела плакать, кричать, умолять, чтобы он перестал говорить эти страшные слова, но могла лишь беспомощно смотреть на него, и он продолжал — спокойно и беспощадно.

Когда он наконец замолчал, образ девушки, болтающейся в воздухе, намертво отпечатался в моем мозгу, а в ушах звенели ее отчаянные крики. Я видела, как она висит на веревке, подобно сломанной кукле: неподвижное тело, бессильно упавшие руки, сломанная шея, — и меня все сильнее трясло от страха.

И в этот миг сосед опять превратился в доброго друга, который убеждал меня, что рядом с ним я в безопасности. Вот он снова обнимает меня за плечи, гладит по волосам и прижимает к себе.

— Не бойся, Марианна, — тихо сказал он. — Я никому не позволю сделать это с тобой, моя маленькая леди.

В ту ночь я снова достала шелковое платье подружки невесты; я лежала на кровати, прижимала его к груди, зарывалась лицом в промокшие от слез мягкие складки и пыталась уловить отголосок старого «счастливого» запаха.

Как же мне хотелось, чтобы страшные образы в моей голове сменились воспоминаниями. Я думала о доме моей тети, мечтала, чтобы время обернулось вспять и я снова оказалась в теплой ванне, полной душистых пузырьков. Мне хотелось снова почувствовала себя чистой — чтобы его слова, обрушившие на восьмилетнюю девочку тяжесть взрослого мира, смылись из моего сердца вместе с прочей грязью.

Но с момента свадьбы прошло много времени, запах потускнел и выветрился, а с ним исчезло и волшебство. Я держала в руках всего лишь старое платье, платье, которое принадлежало другой маленькой девочке; ей когда-то сказали, что она особенная. И слово «особенная» означало что-то хорошее.

В ту ночь я долго ворочалась и не могла отогнать прочь мысли о той страшной смерти, которая ждет завтра красивую девушку из газеты. Я не знала одного: мужчина из соседнего дома показал мне старую газету. И Руфь Эллис умерла за три месяца до этого дня [1].

Глава восемнадцатая

Из далеких уголков памяти внезапно всплыла еще одна картинка: окутанный сигаретным дымом паб, тускло блестящая дубовая стойка, стулья из темного дерева с мягкими красными сиденьями, шумная стайка женщин, явно планирующих весело провести ночь, — об этом буквально кричали их узкие мини-юбки, тесно обхватывающие бедра, туфли на шпильках, пышные прически, навязчивый аромат духов «Ma Griffe», вызывающе яркая губная помада и веселые искорки в глазах. Женщины громко смеются, размахивают руками, заказывая все новые и новые коктейли со странными названиями; бокалы, украшенные бумажными зонтиками и замороженными вишенками, осушаются едва ли не быстрее, чем бармен успевает их наполнять… Память перенесла меня из детства в то время, когда мне было девятнадцать и с момента моей свадьбы прошло всего три месяца. Женщины — по большей части они были старше меня — предложили присоединиться к их девичнику. Одной из них предстояло завтра идти к алтарю, и она собиралась хорошенько отпраздновать свою последнюю ночь на свободе. Ни одна из моих приятельниц не знала, что я полностью выдумала историю своей жизни: например, что мне пришлось уехать из дому, потому что родители жили в деревне, а мне понадобилось жилье поближе к работе. Еще я говорила, что у меня три брата и сестра, я часто навещаю их и у них все хорошо.

В тот вечер, еще до похода в бар, я тщательно нарядилась: короткая серая юбка, блузка жизнерадостных тонов и белый жакет, который до этого я надевала только один раз — на собственную свадьбу. Затем я причесала свои кудряшки так, чтобы хотя бы создать видимость порядка, накрасила губы светло-розовой помадой и — последний штрих — и подвела тушью глаза. Когда с приготовлениями было покончено, я взглянула на себя в зеркало и увидела невысокую девушку, подросшую всего-то на несколько сантиметров с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Недовольная этим обстоятельством, я влезла в туфли на самом высоком каблуке из тех, что у меня имелись, и, слегка покачиваясь, вышла из комнаты.

Муж — все это время он с любопытством наблюдал за моими приготовлениями — сказал, что я выгляжу великолепно; мы с ним сели в машину и поехали в паб, где должна была состояться вечеринка.

Час спустя я готова была сквозь землю провалиться от стыда, потому что участницы девичника, после неизвестно какого по счету коктейля, придумали новое развлечение: они без всякого стеснения рассказывали друг другу, где, как и когда потеряли девственность. «Да не может быть!» — ахали женщины в притворном изумлении, а неизбежные комментарии и следующий за ними смех лишь раззадоривал рассказчиков, заставляя вспоминать все более непристойные подробности. Каждая старалась превзойти остальных в описании своей подростковой распущенности.