Врата Птолемея, стр. 58
— Ну, я это формулировал не совсем так. Я говорил, что ты полный…
— Ты говорил, Бартимеус, что нам не суждено преодолеть две проблемы. Проблему свободы воли и проблему боли. И я снова вижу эту уверенность в твоих прищуренных глазках! Так вот, ты ошибаешься. Взгляни на меня: что ты видишь?
Я поразмыслил.
— Маньяка-убийцу в человеческом облике? Жуткий сплав худшего, что есть в человеке и в джинне? Или — но тут я, конечно, несколько загибаю, — бывшего врага, внезапно решившего смилостивиться и сжалиться надо мной?
— Нет, Бартимеус. Нет. Хорошо, я тебе скажу. Ты видишь джинна, не испытывающего боли. Ты видишь джинна, обладающего свободой воли. Неудивительно, что ты не понимаешь: за пять тысяч лет такого чуда, как я, ещё не бывало!
Он протянул вполне человеческую руку и бережно потрепал перышки у меня на голове.
— Можешь ты себе это представить, несчастное раненое создание? Без боли! Без боли, Бартимеус! Ах, — вздохнул он, — ты себе просто не представляешь, какую ясность рассудка это даёт!
Без боли… В глубине моего усталого, затуманенного сознания внезапно всплыло воспоминание: скелет Глэдстоуна, подпрыгивающий, кривляющийся…
— Я однажды встречался с афритом, — сказал я. — Он тоже говорил что-то в этом духе. Но его сущность была заточена в человеческих костях, и он просто спятил. В конце концов он предпочел уничтожение такой жизни.
Факварл изобразил на лице Хопкинса нечто вроде улыбки.
— А, ты о Гонории? Да, я о нём слышал. Бедолага был весьма влиятелен! Моя сущность защищена — так же, как и его, — и я, как и он, обладаю свободой воли. Однако заруби себе на носу, Бартимеус: я, в отличие от него, с ума не сойду!
— Но для того, чтобы находиться в этом мире, ты должен быть призван, — сказал я. — Значит, ты должен выполнять чей-то приказ…
— Меня вызвал Хопкинс, и его приказ я выполнил. Теперь я свободен!
Я впервые заметил внутри человека нечто от джинна: в глубине глаз сверкнуло торжество, почти как пламя.
— Быть может, ты помнишь, Бартимеус: в нашу последнюю встречу я с оптимизмом отзывался о безрассудстве некоторых лондонских волшебников, людей, которые, возможно, в один прекрасный день дадут нам шанс.
— Помню, — сказал я. — Ты говорил о Лавлейсе.
— Верно, но не только о нём. Так вот, как выясняется, я был прав. Вот он, наш шанс! Сперва Лавлейс откусил больше, чем мог проглотить. Но его замысел провалился, он погиб, и я…
— Освободился! — воскликнул я. — Да-да! И все благодаря мне! Хотя бы за это ты должен быть мне признателен.
— …оказался заточен в шкатулке на дне моря, благодаря одному из условий вызвавшего меня заклятия. Всё время, что я там находился, я проклинал того, кто убил Лавлейса.
— А, это, должно быть, был мой хозяин. А ведь я его предупреждал, чтобы он не торопился, но разве он станет меня слушать?..
— По счастью, вскоре меня освободил один из знакомых Лавлейса, который знал обо мне и моих дарованиях. И с тех пор я работал с ним.
— Хопкинс, видимо? — сказал я.
— Вообще-то нет. Да, кстати! — Факварл взглянул на часы. — Некогда мне тут с тобой рассусоливать. Сегодня вечером начинается революция, и я должен при этом присутствовать. Ты со своими идиотами-дружками и так меня сильно задержали.
Ворона исполнилась надежды.
— Значит ли это, что у тебя не будет времени на то, чтобы предать меня обещанной долгой и мучительной смерти?
— У меня не будет, Бартимеус, но от смерти тебе не уйти.
Он протянул руку, ухватил меня за шею и выдернул нож из моего крыла. Тело Хопкинса взмыло в воздух и развернулось лицом к тёмной столовой.
— Так-так, посмотрим, — бормотал Факварл. — Ага! Вот это должно подойти…
Мы поплыли над столами в сторону противоположной стены. Там стоял столик на колесиках, брошенный официантами. В центре столика красовалась огромная супница с выпуклой крышкой. Супница была серебряная.
Ворона отчаянно затрепыхалась.
— Слушай, Факварл! — взмолился я. — Не делай того, о чём сам же потом пожалеешь!
— Об этом я уж точно не пожалею!
Он опустился рядом со столиком, поднял меня над супницей. Холодное излучение ядовитого металла коснулось моей истерзанной сущности.
— Здоровый джинн в такой могиле может протянуть несколько недель, — сказал Факварл. — А ты в своем нынешнем состоянии вряд ли можешь рассчитывать больше чем на пару часов. Так-с, что там у нас?
И он проворно снял с супницы крышку.
— М-м! Суп из морепродуктов! Замечательно. Ну что ж, прощай, Бартимеус. Будешь умирать — утешайся тем, что рабству джиннов приходит конец. Сегодня мы отомстим за все!
Он разжал пальцы, и ворона с тихим плеском плюхнулась в суп. Факварл помахал на прощание и закрыл крышку. Я остался плавать в непроглядной тьме. Вокруг повсюду было серебро, моя сущность таяла и обгорала.
У меня был только один шанс — один-единственный шанс: дождаться, пока Факварл уйдёт подальше, потом собрать последние силы — и попытаться сбросить крышку. Дело непростое, но выполнимое — если, конечно, Факварл не догадается придавить крышку каким-нибудь кирпичом.
Возиться с кирпичом он не стал. Он придавил крышку целой стеной. Раздался грохот, треск, сильный удар. Супница вокруг меня сплющилась, раздавленная почти в лепёшку упавшей на неё каменной кладкой. Со всех сторон было серебро. Ворона дергалась, корчилась, но деваться было некуда. Голова у меня закружилась, моя сущность начала закипать, и я почти обрадовался тому, что теряю сознание.
Обожжен и задавлен насмерть в серебряной миске с ухой. Бывает, конечно, смерть и похуже. Но вот так, навскидку, ничего в голову не приходит.
Натаниэль
Натаниэль смотрел из окна лимузина в ночь, на огни, дома и прохожих. Всё, что проносилось мимо, выглядело слегка размытым: цветная, движущаяся, постоянно меняющаяся масса, которая манила, но, в сущности, ничего не значила. Некоторое время он предоставил своим усталым глазам рассеянно наблюдать за движущимися фигурами, потом, когда машина снизила скорость, приближаясь к перекрестку, он перевел взгляд на само стекло и отражение в нем. И снова увидел себя со стороны.
Зрелище было не особо ободряющее. Лицо осунулось от усталости, мокрые волосы, смятый воротничок… Но в глазах все ещё горела искра.
В начале этого дня искры не было. Череда ударов судьбы: сперва унизительные события в Ричмонде, потом угроза его карьере и, наконец, известие о прежнем предательстве Бартимеуса — тяжело сказалась на нём. Тщательно выстроенный образ Джона Мэндрейка, министра информации, блестящего и самоуверенного члена Совета, начал трещать по швам. Но окончательно доконал его утренний разговор с госпожой Лютьенс. Всего несколькими презрительными фразами она вдребезги разнесла броню его общественного положения и вытащила наружу таившегося за ней мальчишку. Этот разговор едва не стал для Натаниэля последней каплей. Потеря самоуважения лишила его почвы под ногами. Остаток дня он провел, запершись в своих апартаментах, впадая то в бешенство, то в уныние.
Однако две вещи помогли ему удержаться на плаву, не дали утонуть в жалости к себе. Во-первых, на практическом уровне спасательным кругом ему послужил запоздалый доклад Бартимеуса. Сведения о месте проживания Хопкинса предоставили Натаниэлю последний шанс что-то предпринять перед завтрашним судом. Схватив изменника, он ещё может переиграть Фаррар, Мортенсена и прочих своих врагов: Деверокс сменит гнев на милость, и Натаниэль снова станет его фаворитом.
Конечно, успех не был гарантирован, но Натаниэль полагался на могущество джиннов, которых он отправил в отель. И потом, сама возможность действия уже придала ему сил. По спине то и дело прокатывала тёплая волна, заставляя его слегка вздрагивать в салоне машины. Наконец-то он что-то решает, стремится к победе, наконец-то он может стряхнуть с себя апатию последних нескольких лет! Он чувствовал себя почти так же, как в детстве, он трепетал от дерзости собственных замыслов. Такое с ним часто бывало, пока его не задавило политикой и сковывающей ролью Джона Мэндрейка.