Глотка, стр. 157

– Нет, – сказал я.

– Я прожил почти пятнадцать лет, работая на то, чтобы спасать от осуждения невинных людей – спасать жизни. Это то, во что я верю. Но это не похоже на все остальные дела. Это все равно как если бы мы обнаружили, то Тед Банди был детективом, за которым стоят такие силы и люди, что его практически невозможно привлечь к суду обычным путем.

– Мне кажется, ты говорил, что возмездие тебя не интересует.

– Ты знаешь, как мне видится все это? Не думаю, чтобы мог рассказать это кому-нибудь, кроме тебя. Да никто меня бы и не понял.

– Конечно, я хочу это знать, – кивнул я. К этому моменту я уже смутно различал в темноте лицо Тома. Оно было абсолютно серьезным, и мне еще больше захотелось услышать, что он сейчас скажет.

– Мы освободим его, – сказал Том.

Это звучало почти смехотворной заменой казни.

– Спасибо за то, что думаешь так же, как я.

– Вспомни свой собственный опыт. Вспомни, что случилось с твоей сестрой.

Образ моей сестры проплыл вдруг передо мной, как всегда, окруженный тайной. И степень поддержки Тома, глубина его понимания окатили меня словно волной прилива.

– Кто он сейчас? Разве за это стоит держаться? Человек, которому приходится убивать вновь и вновь, чтобы погасить ярость, сидящую так глубоко, что ничто не может туда достать. Но кто он сейчас на самом деле?

– Фи Бандольер, – сказал я.

– Правильно. Где-то очень глубоко внутри своего существа он по-прежнему маленький мальчик по имени Филдинг Бандольер. Мальчик, которому пришлось пройти через ад. Ты был одержим Фи Бандольером еще до того, как узнал о его существовании. Ты почти сочинил его на основе своего собственного прошлого. Ты даже видел его. И знаешь, почему?

– Потому что я отождествляю его с собой.

– Ты видишь его, потому что ты любишь его. Ты любишь ребенка, которым он был, и этот ребенок до сих пор присутствует в нем в достаточной степени, чтобы ты мог это разглядеть в своем воображении. И все это потому, что ты любишь его.

Я вспомнил мальчика, который вышел ко мне из темноты, на раскрытой ладошке которого было написано слово, которое нельзя ни прочитать, ни произнести вслух. Он был сыном ночи – Уильямом Дэмроком, Фи Бандольером и мной самим. Все мы прошли через грязные руки Хайнца Штенмица.

– Помнишь, ты рассказывал мне о старой медсестре Хэтти Баскомб, которая сказала тебе, что мир наполовину состоит из ночи? Она забыла сказать, что другая его половина – тоже ночь.

Слишком взволнованный, чтобы говорить, я только кивнул в ответ.

– А теперь давай перейдем к самому важному, – сказал Том.

– Что же это?

– Дай мне термос. Я не хочу спать, когда он наконец появится.

Я передал Тому термос, он налил в крышку немного кофе и стал пить. Закончив, он передал термос мне. Мне казалось в тот момент, что я не захочу спать уже никогда в жизни.

«Он ненормальный», – подумал я. Том Пасмор словно читал мои мысли, проникал в мое сознание. Я чувствовал огромную благодарность, смешанную одновременно со страхом и негодованием. Том коснулся чего-то глубоко личного внутри меня. Воспоминания о детстве, которые я никак не мог обуздать, когда стоял перед своим старым домом и перед могилами близких, теперь буквально захлестывали меня горячей волной. Одним из них был, конечно, Хайнц Штенмиц. Другим, не менее сильным, был последний день моей сестры и мое короткое путешествие за зыбкую границу этого мира, туда, откуда Эйприл уже никогда не вернется. Я никогда не рассказывал обо всем этом Тому – кое-что я сам вспомнил лишь недавно, а об остальном не говорил никогда и никому. Сознание мое инстинктивно избегало этого. Все это нельзя было постоянно держать в мозгу, потому что воспоминания эти были полны такого ужаса и отчаяния, что тело мое буквально разрывалось на куски, когда я позволял себе поддаться им. Но все же часть моего существа хранила и помнила все это. Том Пасмор знал об этом все и не знал ничего. Негодование мое тут же улетучилось, как только я понял, что он прочитал все это в одной из книг, написанных мною вместе с моим соавтором. Том был достаточно умен и восприимчив, чтобы домыслить остальное самостоятельно. Он вовсе не читал мои мысли, не проникал в сознание. Просто сказал мне то, что знал. Я сидел в темноте позади Тома и думал, что слова, прозвучавшие сначала как сентиментальная чушь, на самом деле правда: я хотел освободить Боба Бандольера. Я хотел отпустить его на свободу.

Я сидел в темноте позади Тома Пасмора, бодрствуя и словно потерявшись во времени. Сорок лет словно свелись к одному бесконечному моменту, когда я смотрел картину под названием «Из опасных глубин», а огромный белокурый мужчина, от которого пахло кровью, обнимал меня за плечи и говорил ужасные вещи. Я был солдатом, глядящим в подземной комнате на алтарь Минотавра, ловцом жемчуга, расстегивающим рубашку на расчлененном трупе человека по имени Эндрю Т. Мэджорс, частью бесконечности, перетекающей в вечный восторг, раненым животным в больнице Сент Мэри, человеком с блокнотом в заднем кармане, гуляющим по городскому парку. Я оглянулся и увидел себя на соседнем ряду, делающим то, что велел мне Хайнц Штенмиц, то, что, как мне казалось, я должен сделать, чтобы остаться в живых. И ты пережил, сказал я себе, ты пережил это все. Его боль и страх были моими болью и страхом, потому что я пережил их. Я пережил их, и они многому научили меня. Они были вкусом, который я постоянно чувствовал во рту, они помогли мне сохранить рассудок во Вьетнаме. Должен был переносить то, что непереносимо. Если не научиться переносить непереносимое, оставалось только пойти по стопам Фи или стать таким бесчувственным, как Джон Рэнсом. Я подумал о Джоне, чья жизнь казалась мне когда-то такой прекрасной, вспомнил подвал Холи-Сепульхры, а потом то отдаленное место, куда увела его готовность приобрести жизненный опыт.

Я довольно долго размышлял над тем, что случилось с Джоном Рэнсомом.

Я не знаю, сколько времени мы с Томом прождали вот так в темном кинотеатре. Когда я начинал думать о Джоне, мне становилось не по себе. Я вставал, чтобы размяться, и начинал ходить вдоль рядов. Том ни разу не поднялся с места. Он подолгу сидел, не двигаясь, словно мы были в опере. (Я, например, не могу сидеть неподвижно даже в опере). Проведя в темноте часа два-три, я мог различить большую часть сцены и тяжелый занавес. Оглядываясь, я видел двойные двери, ведущие в фойе. Кресла, находящиеся через пять-шесть рядов, сливались в один огромный предмет. Я вернулся на свое место и снова задумался о Фи, Джоне и Франклине Бачелоре. Через полчаса мне снова пришлось встать, чтобы расправить затекшие ноги. Я прошелся до сцены и обратно. Усевшись снова на свое кресло, я услышал вдруг тихий скрип в другом конце зала.

– Том, – прошептал я.

– Старые здания часто издают такие звуки, – успокоил он меня.

Примерно через полчаса задняя дверь вдруг вздрогнула.

– Что это? – спросил я.

– Ш-ш-ш, – сказал Том.

Дверь вздрогнула снова. Мы резко выпрямились и наклонились вперед. Дверь дрогнула еще раз, а потом долгое время ничего не происходило. Том откинулся на спинку кресла.

– Наверное, какой-нибудь подросток увидел, что цепь разомкнута, – сказал Том.

И снова мы сидели в темноте. Я посмотрел на часы, но стрелок видно не было. Тогда я скрестил ноги, закрыл глаза и тут же оказался в Сайгоне – не в городе, а в ресторане. Я пытался рассказать Винху о Джоне Рэнсоме. Он занимался счетами, и его нисколько не интересовал Джон Рэнсом.

– Напиши письмо Мэгги, – сказал Винх. – Она знает больше, чем ты думаешь. – Я вздрогнул, проснулся и потянулся под сиденье за термосом.

– Мне тоже, – сказал Том.

Тут мне показалось, что затрещал потолок – в фойе кинотеатра послышались чьи-то шаги. Потолок снова затрещал. Том сидел неподвижно, как статуя. Написать письмо Мэгги? Мне показалось, что я понял, кому я мог бы написать про Джона Рэнсома. Она, по-видимому, была человеком, который обладал многими достоинствами Мэгги. Время шло, но ничего не происходило. Я зевнул. И тут снова задрожала дверь, ведущая с аллеи.