Глотка, стр. 11

6

Я успел дважды употребить на этих страницах фразу «дно этого мира», и оба раза напрасно. Ни я, ни Джон Рэнсом, никто другой из тех, кому посчастливилось все-таки вернуться из Вьетнама, конечно же, не видели настоящего дна. А те, кто видел его, никогда уже не смогут заговорить. Эли Уизел использовал выражение «дети ночи» для описания переживших войну. Одни дети вышли из ночи на свет, а другие нет, но те, кто все-таки вышел, изменились навсегда. Ребенок стоит на фоне ночной тьмы. Ребенок, простирающий к вам руки, на губах которого играет загадочная улыбка. Он вышел прямо из тьмы. Он или может говорить или должен молчать вечно – это уж как получится.

7

Смерть моей сестры Эйприл – вернее, ее убийство – произошла следующим образом. Ей было девять лет, а мне семь. После школы Эйприл отправилась поиграть со своей подругой Маргарет Расмуссен. Отец был там, где бывал всегда в шесть часов вечера, – в конце нашей улицы, Шестой южной, в таверне «В часы досуга». Мать прилегла поспать. Дом Маргарет Расмуссен находился в пяти кварталах от нашего, на другой стороне Ливермор-авеню. Можно было сократить путь, перейдя через Ливермор-авеню и пройдя через сводчатый тоннель наподобие виадука, соединяющий отель «Сент Элвин» с пристройкой во дворе. Но в этом тоннеле часто собирался всякий сброд – бродяги и пьяницы, которых достаточно было в нашем районе. Эйприл прекрасно знала, что должна пройти три квартала мимо отеля «Сент Элвин», затем свернуть на Пуласки-стрит, но ей всегда так хотелось как можно скорее оказаться в доме Маргарет Расмуссен, что она ходила через тоннель. Я знал это.

Это был секрет. Один из наших секретов.

Я сидел в нашей гостиной и слушал радио. Я хочу вспомнить, и иногда мне, кажется, удается вспомнить, ощущение опасности, прямо связанное с мыслями о тоннеле у отеля «Сент Элвин». Если я вспоминал правильно, то я каким-то образом знал, что через минуту Эйприл пересечет Ливермор-авеню, пренебрежет, как всегда, безопасным обходным путем и направится прямо в тоннель, где ее ожидает нечто ужасное.

Я слушал «Мистера Тень» – единственную радиопрограмму, которая пугала меня по-настоящему. «Кто знает, как поселяется зло в людских сердцах? Мистер Тень!» За этими словами обычно следовал зловещий, даже устрашающий смех. Не так давно отец показал мне статью в «Леджере», где говорилось, что прототипом героя радиосериала был старик, живущий в Миллхейвене. Его звали Леймон фон Хайлиц, и когда-то давно этот человек называл себя «любителем преступлений».

Я выключил радио, но затем снова включил его на случай, если мать, проснувшись и услышав, что в доме тихо, решит посмотреть, чем я занят. Я вышел из дома через парадную дверь, пробежал по дорожке к тротуару и кинулся в сторону Ливермор-стрит. Эйприл не было на переходе среди ожидающих переключения светофора. Это означало, что она уже перешла улицу и вошла в тоннель. Все, что мне оставалось сделать, – это пробраться незамеченным мимо «Часов досуга» и посмотреть, как худенькая фигурка Эйприл с белокурыми волосами вынырнет с другой стороны тоннеля. Потом я могу спокойно повернуться и отправиться домой.

Я не верю в предчувствие, особенно когда дело касается меня. Я еще готов поверить, что они бывают у кого-то другого – только не у меня.

Груженый грузовик закрыл от меня противоположную сторону Ливермор-авеню. Это был длинный новенький грузовик с написанным на нем именем – кажется, «Аллертон» или «Аллингхэм». Улицы Миллхейвена были засажены вязами, листья их устилали тротуары, валялись в канавах, по которым текла чистая вода из прорвавшихся труб и несла листья, словно цветные лоскутки, к дренажным сливам внизу улиц. Из воды в ближайшей канаве высовывалась наполовину брошенная туда газета. Я помню, что разглядел на ней фотографию боксера, наносящего удар своему сопернику.

Грузовик наконец-то сдвинулся с места, и вместе с ним надпись – «Аллертон» или «Аллингхэм».

Грузовик проехал мимо арки над входом в тоннель, и я наклонился, чтобы лучше разглядеть, что там происходит на другой стороне улицы. Проезжавшие мимо машины заслоняли обзор, но я успел разглядеть голубое платье Эйприл, спокойно шагавшей по тоннелю. Она прошла его почти до половины, ей оставалось около четырех футов, прежде чем она выйдет на улицу с другой стороны. Поток машин снова заслонил ее от меня, затем я опять увидел голубое платье.

В это время огромная тень взрослого человека отделилась от темной стены тоннеля и двинулась в сторону Эйприл. Машины снова заслонили от меня тоннель.

Кто-то просто шел по тоннелю домой – возвращался из «Часов досуга». Я изо всех сил пытался убедить себя в этом, но тень в тоннеле двигалась прямо к Эйприл, а не мимо нее. Мне казалось, что я видел какой-то предмет, зажатый в руке мужчины.

Потом я вроде бы расслышал за ревом моторов крик, перерастающий в пронзительный вопль, но вой автомобильных гудков тут же заглушил его. Или что-то другое оборвало этот крик. Когда машины снова двинулись, гудки замолкли – это был обычный поток движения, состоявший в основном из машин, люди за рулем которых возвращались в это время домой с работы, проезжая под сенью вязов, склонившихся над Ливермор и Шестой южной улицами. Я смотрел на проем тоннеля, сходя с ума от волнения, и видел странно обмякшую спину Эйприл. Белокурые волосы падали ей на плечи, и тут вдруг эти волосы и голубое платье – все как-то странно дернулось вверх. Почти одновременно я увидел движение руки мужчины. Ужас приковал меня к тротуару.

На несколько секунд мне показалось, что все на этой улице, а возможно, и во всем Миллхейвене, остановилось. И тут пронзительная мысль о том, что происходит в тоннеле, словно подняла меня над землей и толкнула к канавам с плывущими по ним листьями и дальше – на мостовую. Для меня больше не существовало движения – только проем между машинами, сквозь который я видел плывущее в воздухе голубое платье Эйприл. Я бросился в этот самый проем, и только тогда осознал, что на самом деле вокруг меня движутся в обе стороны машины, водители которых отчаянно сигналят. В одну секунду – почти последнюю мою секунду – я вдруг понял, что движение в тоннеле прекратилось. Мужчина замер, затем повернулся в сторону шума улицы, и я разглядел форму его головы, разворот его плеч.

В этот момент, хотя я не знал об этом тогда, мой отец как раз вышел из «Часов досуга». С ним были несколько друзей, но отец появился на пороге первым.

Я повернулся в сторону оглушительного автомобильного гудка и увидел надвигавшуюся на меня, как в кадрах замедленной съемки, решетку радиатора. Я был не способен пошевелиться, хотя знал, что машина сейчас ударит меня. Мысль эта существовала как бы независимо от охватившего меня страха. Я словно знал ответ на один из вопросов сложного теста. Машина обязательно ударит меня, и тогда я непременно умру.

Куда проще было писать обо всем этом в «Тайне» в третьем лице.

Последнее, что я помню, – это машина, медленно надвигавшаяся на меня, словно рывками, как будто я просматриваю серию фотографий, изображавших движение этой машины. Отец и его друзья видели, как машина врезалась в меня, видели, как я повис на решетке, а потом свалился под бампер, и машина протащила меня за собой футов тридцать, прежде чем остановилась и я сполз на землю.

И в этот момент я умер – семилетний мальчик Тимоти Андерхилл умер от шока и боли. У него был проломлен череп, раздроблены кости ног и таза. Такие вещи не видны с тротуара. Я помню, что ощутил, как меня разрывает неведомая сила, как меня выкидывает в другое, никому не знакомое измерение, состоящее из ослепительного света. И остается только странное чувство, что оставляешь позади самого себя все, что связано с твоей личностью. Все это проходит, и остается нечто совсем другое. Хотелось бы верить, что я продолжал думать об Эйприл, плывущей, словно листик, через темный тоннель. Но вокруг меня горел неправдоподобный, отрицающий все остальное, свет, загадочное сияние, приводившее меня в состояние радостного возбуждения, какое можно пережить, только умерев хотя бы на несколько секунд. Воспоминания эти окутаны для меня пеленой непонятного страха, даже ужаса. Все это снится мне два-три раза в неделю – немного чаще того человека, которого я убил лицом к лицу. То, что я пережил, нельзя описать словами – это было что-то нечеловеческое. Одно из моих самых сильных ощущений состояло в том, что я точно знал: живые люди не должны это знать.