Клинок Тишалла, стр. 61

То была жестокая, мучительная, душераздирающая борьба – заставить, научить свои руки воплощать стремления сердца. Всякий раз, когда трескалась неровно остывающая отливка, всякий раз, когда выцарапывал из-под ногтей серую глину, всякий раз, когда приходилось дотронуться до ножа или кельмы, он сталкивался внутри себя с Ма’элКотом и вспоминал свое Великое Делание, помнил, как он одной лишь волей мысли распоряжался материей. Понимал, как низко он пал…

И все же ручной труд научил его такому, чего он никогда бы не понял, пользуясь одной лишь волшбой: что пластичность материи небезгранична – и это правильно, что излишняя нагрузка уничтожает суть. У материала есть своя, лишь ему присущая форма. А истинное мастерство – это всегда договор, борьба, танец даже, противостояние воли художника и внутренних свойств – прочности, равновесия, фундаментально заложенных возможностей, – определяющих избранную им форму.

Он прошел мимо самой знаменитой своей скульптуры – «Любовная страсть». «Страсть» не лучшая его работа, но самая, пожалуй, доступная низменным вкусам поклонников. Отлитые из бронзы в полный рост мужские фигуры слились в теснейшем объятье, сведенные к воплощению взаимной страсти, стилизованные до такой степени, что сливаются воедино. Первый держит меч, пробивший пах любовника и выходящий из спины; другой орудует двумя короткими ножами – один ищет сердце возлюбленного, другой уже вонзен в основание черепа.

Очевидно. Можно сказать, банально.

Отвернувшись от «Страсти», Тан’элКот сдернул полог с последней своей работы – своего «Давида». Наконец он позволил себе ваять статую в мраморе – материале куда более капризном, нежели бронза. Незаконченная скульптура выше человеческого роста – в пару к «Давиду» Микеланджело – покоилась на тележке для тяжелых грузов (сейчас колеса ее были застопорены), чтобы ваятель мог при необходимости развернуть ее и посмотреть, как падает свет.

Очертания фигуры уже проступили из сливочно-белой каменной тюрьмы. Тан’элКот критически оглядел ее, обходя тележку кругом, стараясь слиться со своим творением, забыть о разочаровании и тоске. Взяться за резец в таком душевном расстройстве – значит безвозвратно загубить работу. Тан’элКот не в силах был забыть о том, что историки искусства называли «Борьбой» Микеланджело – оставленные в запасниках увечные, искореженные единственным неверным ударом резца фигуры.

«Давид» Тан’элКота должен был превзойти скульптуру Буонаротти; вместо того чтобы по примеру земного мастера воплотить образ совершенной юношеской красоты, Тан’элКот взял своей моделью взрослого мужа, чьи лучшие годы уже прошли. И лицо, и осанка его Давида каждой своей линией должны были отобразить душераздирающее бремя любви господней и в то же время – гордость, и силу, и несгибаемую волю. Скульптура должна была отразить и красоту ушедшей юности, и шрамы, проточенные кислотой лет, но лишь подарившие красоте новый облик.

Но теперь, всматриваясь в очертания проглядывающей сквозь камень фигуры, он видал, что облик ее отличается от задуманного им. Сама осанка стоящего Давида изменилась, расходясь с предопределенной его творцом, словно фигура на постаменте складывалась из двух сливающихся воедино образов.

«Словно над ней трудилась иная воля, кроме моей».

Глаза Тан’элКота распахнулись широко. На добрую секунду он застыл в изумлении. Где-то в глубине открывшейся ему истины пролегал тот разлом, что сотряс его уверенность…

Изначально Тан’элКот был мозаикой. Все воспоминания об одиночестве души он передал призракам, населявшим его внутренний мир. От той секунды, когда поток магических сил из короны Дал’каннита поспособствовал самозарождению Ма’элКота, этот бог был хозяином хора внутренних голосов. За долгие годы хор разросся, но Ма’элКот оставался дирижером симфонии множества голосов, множества рассудков, множества жизней, объединенных его волей.

Он перестал зваться Ма’элКотом; последний шаг самосотворения низверг бога, которым был он когда-то, обратив его в старшую из теней его внутреннего Аверна. Но, невзирая на самоуничижительную кличку, Тан’элКот осознавал, что Ма’элКот уступал ему в величии. Он был более человечен, чем предшественник, тесней связан с течением времени и велениями плоти, что правят судьбами смертных. И он был лучшим художником – различие в конечном итоге самое важное.

Искусство всегда было его главнейшей страстью.

Ханнто-Коса с детства был убежденным коллекционером; эта мания и заставила его стать некромантом. Мастерство чернокнижника заключается в умении извлечь остатки следов Оболочки из гниющего тела, поймать слабое эхо разума, одушевлявшего когда-то плоть. Опытный некромант может на время настроить собственную Оболочку, собственный разум на эти остаточные вибрации и прочитать обрывки воспоминаний.

Многие художники скрывают работы, которые не дотягивают до поставленной мастером самому себе планки. Если художник не оставит по себе заметок, эти работы могут затеряться навечно. Ханнто использовал свои способности, чтобы выжимать воспоминания из костей великих, и личная его коллекция постепенно пополнялась неизвестными шедеврами мастеров. Подтвердить подлинность их он не мог и никогда не получил бы полной цены картин или скульптур, если бы выставил их на продажу, но какая разница?

Он и не собирался ничего продавать.

У Ханнто был свой взгляд на искусство. Искусство для него было не просто творением прекрасного и тем более не изображением реальности. Даже не отражением истины.

Искусство – это сотворение истины.

Есть старая поговорка, что для молотка все вокруг – гвозди. Величие искусства в том и состоит, что оно способно показать молотку из этой поговорки, каким видится мир отвертке, и плугу, и глиняному горшку. Если реальность есть сумма наших ощущений, то, расширяя множество точек зрения, можно в буквальном смысле слова расширить реальность .

Ханнто мечтал владеть миром.

В какой именно момент он из собирателя превратился в творца – загадка. Быть может, поистине безумные собиратели – всегда неудачливые художники, покупающие то, чего не в силах сотворить сами. А быть может, тесное общение с покойными мастерами наложило на него свой отпечаток; глядя на мир глазами мертвых художников, он обрел в конце концов свое видение.

Тан’элКот был больше чем суммой личных впечатлений; он был суммой сумм – людей, населявших его разум. Более пятнадцати лет он безраздельно правил сотворенными им тенями. Чья еще воля могла протянуть руку к неоконченной скульптуре, кроме его собственной? Чья воля изменила осанку Давида, подрихтовала челюсть так, что изгиб скулы отражал только отчаяние и усталость? Чья воля могла орудовать молотком и резцом в его руках без его согласия, без его ведома?!

В глубине дома слабо и глухо зазвонил терминал на столе.

2

Тан’элКот кувырком скатился по лестнице, затормозив перед самым столом, остановился на миг, чтобы прибавить свету и оправить одежду.

В почтовом ящике подмигивала иконка «Неограниченных Приключений».

Тяжеловесно и величаво он опустился в кресло.

– Ирида, – пробормотал он командным тоном, – принять вызов. Видео и аудио.

– Профессионал Тан’элКот, вам приказано оставаться у терминала. Ждите голосовой связи с Советом попечителей «Неограниченных Приключений»

Логотип «Приключений» занял весь экран: рыцарь в доспехах на вздыбленном крылатом коне анфас.

– Профессионал Тан’элКот.

Голос слегка изменил интонацию: прежде совершенно механический, он обрел смутный намек на самосознание, ощущение власти.

Из динамиков, вбитых в пол глубоко под столом, донесся собственный голос Тан’элКота: «Передайте вашему Совету попечителей, что в обмен на некоторые поблажки я готов разрешить проблему с Майклсоном».

Тан’элКот улыбнулся.

– Какие поблажки? – спросил голос Совета попечителей.

Итак: никаких преамбул, никаких введений. Ясно и четко, без единого лишнего слова. Тан’элКот кивнул себе. С такими людьми можно иметь дело.