Клинок Тишалла, стр. 106

День за днем – на протяжении всего пути от отрогов Зубов Божьих, во время пересадки в Харракхе, пока готовили к погрузке баржу, и первые дни умопомрачительно медленного путешествия по излучинам неторопливо текущего к Анхане Великого Шамбайгена – Кейнова Погибель пересказывал судьбы своих родителей. О себе он упоминал нечасто; вместо этого он перебирал все подробности об отце и матери, какие только задержались в памяти: как Террел впервые выпорол сына, какие медовые пирожки пекла Марта, когда лето уступало место осенним ливням, как барон Тиллиов Оклянский приказал выпороть Террела за то, что тот подрезал стрелку его любимой кобыле, какие жуткие скандалы закатывали друг другу его родители, когда мальчику было лет десять – тогда он впервые узнал, что Марта уже была в тягости, когда Террел повел ее под венец – и не от будущего своего мужа.

Он перечислял малейшие детали – хорошие и дурные, существенные и тривиальные; он хотел, чтобы родители его встали перед Хэри, словно живые, как обитали они в сыновьем сердце.

Странно, но Хэри каким-то образом, верно, понял цель Кейновой Погибели; во всяком случае, он никогда не спрашивал, зачем мучитель рассказывает ему все это. Лишь порой он выныривал из океана душевной боли, чтобы бросить короткое замечание, или попросить разъяснения какой-нибудь мелочи, или просто хмыкнуть понимающе.

Потом, как-то вечером, когда баржа ползла по широкой излучине, разделявшей две гряды невысоких поросших травою холмов, Хэри заметил:

– Мне по твоим словам кажется, что я с твоими предками познакомиться уже не сумею. Верно?

Кейнова Погибель глянул ему в глаза, и голос его был сух, точно камни в родных пустынях его матери.

– Мои родители оба пришли на стадион Победы в день успения Ма’элКотова.

– Да ну? Там и легли, верно?

– Да.

– Надо же… – Взгляд калеки унесся в некие туманные дали, за много миль отсюда, за много лет. – Знаешь, помнится, когда я готовился спрыгнуть на песок – я прятался в вентиляционной щели под крышей гладиаторских казарм, а помост с Ма’элКотом, и Тоа-Сителлом, и… и всеми остальными… только вкатывался в ворота, – я подумал тогда, что если бы кто-нибудь из моих близких погиб из-за того, что кто-то поступил так, как поступлю сейчас я, то не остановился бы, покуда не отыскал бы ублюдка и не удавил голыми руками.

– Надо же, – повторил Кейнова Погибель без выражения.

– А где был ты?

Кейнова Погибель вопросительно глянул на калеку.

– Тебя там не было, – пояснил Хэри. – На стадионе.

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю, ты боец. Если бы ты был там, то или твои родители остались бы живы, или ты сложил бы голову.

– Я был… – Кейновой Погибели пришлось промедлить, сглотнуть старую, знакомую боль, – занят.

Хэри кивнул.

– Ты эл’Котанец, да? Возлюбленное Дитя Ма’элКота?

– Да.

– Мгм. – По лицу его скользнула очередная из его мимолетных, горьких почти-улыбок. – Я тоже.

Кейнова Погибель нахмурился.

– Ты?

– Да. Я прошел через последний из ритуалов Перерождения незадолго до Успения. Крещен огнем и кровью – мечен, пропечатан и освящен, честь по чести.

– Не верю.

– А Ма’элКот верил. – Он махнул рукой, возвращаясь к теме. – В тот день он созвал на стадион своих Возлюбленных Детей. Как вышло, что ты не попал туда?

– Я…

Кейновой Погибели пришлось отвернуться; боль, которую принесли с собой воспоминания, потрясла его – жестокая резь под сердцем, нимало не ослабевшая за семь лет, не утоленная несомненной уверенностью в том, что именно боль и потеря послужили тем резцом, что вытесал облик его судьбы. Тогда он не в силах был переменить случившегося, не мог, вернувшись назад, сделать этого и сейчас, семь долгих лет спустя.

Вот только боль…

Против боли было одно лекарство: он напомнил себе, что принадлежала она некоему Райте из Анханы. «А я – Кейнова Погибель, – повторял он. – Эта боль – неупокоенный дух чужого прошлого».

– Я сидел в скриптории посольства в Анхане, – проговорил он, – и переписывал свой отчет о том, как ты убил посла Крила.

Хэри фыркнул вполголоса – возможно, то был недоверчивый смешок. После стольких дней знакомства в глазах его мелькнуло узнавание.

– А я тебя помню… – удивленно пробормотал он. – Ты был одним из тех мальчишек, что тащили меня в его кабинет. Потом ты еще выдал какую-то театральную напыщенную дурость – вроде того, что Монастыри настигнут меня. Точно, это был ты – я вспомнил твои глаза!

– Я отыскал бы тебя даже ради одного Крила, – тихонько проговорил Кейнова Погибель. – Он был великий человек.

– Задница он был. И заслужил свою судьбу.

– А я? – спросил Кейнова Погибель. – Чего заслуживал я?

Хэри перевернулся на бок и уткнулся лицом в парусиновую стенку палубной надстройки.

– Малыш, только не надо плакаться мне в жилетку. Ты получил от жизни больше, чем многие: когда она отвесила тебе пинка, тебе довелось врезать ей в ответ. Считай, что тебе повезло, и молчи в тряпочку.

– И все? Это все, что ты можешь сказать? – Кейнова Погибель вновь обнаружил, что кулаки его судорожно стиснуты. – Что мне повезло ?

– А чего ты от меня хочешь? Извинений? – Хэри вновь обернулся к нему. Под глазами темнели синяки, разбитый три дня назад нос разнесло вдвое. – Или прощения?

Руки Кейновой Погибели дрожали. Он не мог отвести взгляда от выпирающего кадыка Хэри, чувствуя, как ребро его ладони с этой недвижной мишенью соединяют силовые линии, будто гортань калеки и кулак его мучителя были кусками магнита.

Медленно-медленно Кейнова Погибель разжал кулаки, подавляя в себе жажду крови.

– Вот как, – пробормотал он. – Вот как.

Он поднялся на ноги и, заложив руки за спину, принялся прохаживаться по надстройке, и каждый шаг словно был раной, которую он наносил своей жертве, – в каком-то смысле так и было. Возможно, лучшей пыткой, какую он мог измыслить, – напомнить этому человеку обо всем, что осталось для него в прошлом.

– Итак, – проговорил он, – наконец ты понял, что сотворил со мною. Теперь я хочу понять, что сделал с тобою я.

Он натужно улыбнулся и обернул эту улыбку против Хэри, словно оружие.

– Поговори со мной. Расскажи мне о Пэллес Рил.

Разумеется, сначала он отказывался. Он молчал несколько часов, пока Кейнова Погибель развлекался, чередуя веселые допросы с легонькими пытками. В тот день палач сосредоточил свое внимание на нервном узле между большим и указательным пальцами; даже от несильного щипка в этом месте у сильных людей выступают слезы в отсутствие существенных повреждений, а хватка у Кейновой Погибели была крепче, чем отцовские кузнечные щипцы. Хэри оставался привязан к койке – его мучитель помнил, с какой наглядностью эти руки продемонстрировали на артанском вице-короле, что убийственное мастерство не покинуло их. Поэтому Кейнова Погибель сидел рядом, держа калеку за руку, словно послушный сын у отцовского ложа. Время от времени он отвлекался, чтобы надавить на лучевой нерв чуть повыше локтя.

Одним из самых очаровательных свойств этой пытки было то, что, если соблюдать определенный распорядок действий, болевые точки не теряли чувствительности со временем, а, наоборот, увеличивали ее. Спустя час-другой жертве казалось, будто все предплечье горит изнутри, словно кровь в нем обратилась в витриоль.

В конце концов Хэри сдался – как и предполагал Кейнова Погибель. Сами вопросы – «Как вы встретились?», «Где поцеловались впервые?», «Во что она была одета в день вашей свадьбы?», «Чем пахли ее волосы?» – заставляли рассудок снова и снова прогонять через себя мучительные воспоминания. Очевидно было, что говорить об этом Хэри больней, чем молча сносить любые пытки, – и все же, раз начав, он уже не желал останавливаться. Но все же замолкал, раз за разом, побуждая Кейнову Погибель подстегивать его тычками по нервным узлам, словно он желал боли, словно приветствовал ее, словно ему для жизни требовались равно мучения, даримые беседой, и пытки, что приносит с собой молчание; словно уклониться от самомалейшей боли было бы для него предательством, преступлением, грехом.