Страсти ума, или Жизнь Фрейда, стр. 30

Зигмунд Фрейд и его друзья знали о таких забавных сексуальных историях еще со времен гимназии, но сами не имели к тому ни средств, ни желания. Воспитанные в твердых моральных правилах Ветхого Завета, они верили в романтическую любовь, а скудные и редко достававшиеся им гульдены тратили на книги.

Самым важным для этих интеллектуальных книжных червей было время и умственное напряжение, которое они предпочитали отдавать учебе, дискуссиям, противоборству идей и философских взглядов. Доктор Зигмунд Фрейд, анатомировавший мертвых женщин, оставался невинным в чувствах к живым женщинам.

Вернувшись домой, Зигмунд и Йозеф расположились в кабинете Брейера наверху. Матильда приготовила им капусту в сметане.

Иозеф продолжал свои объяснения:

– Если бы некоторые из моих больных не принадлежали к богатым семьям, они оказались бы в твоей палате вместо моей консультационной. В каждом городе есть своя бродячая группа неврастеников, бегающая от врача к врачу в надежде на чудесное излечение мнимой болезни. Блуждающая кучка с мигрирующей болью! Сегодня в голове, завтра в груди, на следующей неделе в коленной чашечке. Бесполезно изгонять боль из плеча или из кишок; это монстр, который появляется так же быстро, как быстро удаляет его врач. Но почему? Где причина? Тысячи умных, здоровых мужчин и женщин почему–то нуждаются в болезни, в чувстве боли. Вчера ко мне пришел новый пациент – мужчина средних лет, занимающий важное положение в финансовом мире Вены. Когда он идет по улице, ему кажется, что его окружают монстры, гномы, летучие мыши. Они пролетают мимо него и кружатся вокруг головы. На заседании вместо лиц своих помощников он видит чертей и других существ из потустороннего мира. Его дело процветает, его жена и дети здоровы. И тем не менее он живет в мире страха. Я вижу, чем он страдает, но от чего он страдает? – Йозеф покачал головой в знак удивления и отчаяния. – Скажи, Зиг, кого вы приняли в эти дни в палату?

– Например, Иоганна, холостяка тридцати девяти лет, бывшего клерка франко–австрийского банка. За несколько недель до того, как он попал в больницу, у него начала развиваться забывчивость, невоздержанность дома и на публике, паническое беспокойство, из–за которого он вставал в четыре часа утра и бегал по городу, покупал ненужные вещи, совершал бессмысленные кражи. Сегодня разбил несколько окон в палате, а когда я спросил его, зачем он это сделал, он ответил: «Мой брат – стекольщик, и ему нужна работа. Мой отец был стекольщиком и умер в возрасте семидесяти одного года, а моя мать жива и чувствует себя хорошо. Она ходит по городу восемнадцать часов в день. Я пришел сюда, чтобы посмотреть картины. Тут нет сумасшедших, лишь приятные люди. Питание и обслуживание превосходные. Я напишу об этом в газету. Я говорю на пяти языках, я сказочно богат. Я повешусь, если меня вскоре не заберут отсюда. Я дам вам миллион гульденов. Ступайте к биржевому маклеру и купите ценные бумаги по списку».

– Классические симптомы. Безумие, переходящее в идиотизм, – заметил Йозеф.

– Затем есть пациент, с которым я разговаривал вчера в приемном покое. Он был спокойным во время осмотра, но, как только подготовили койку, влез на окно и грозился прыгнуть через стекло. Пришлось поместить его в изолятор. Он сказал мне: «Я не знаю, почему я здесь, я абсолютно здоров. Восемь ночей я не мог спать. Я постоянно мечтаю о мадонне. Я видел ее в своей постели. Часть мира погибла, обезьяны стали людьми и будут людьми управлять. Посмотри, разве ты не чувствуешь, как из твоих мозгов, исходит солнце? Оно вытягивает мои мозги, высасывает их…»

Поразмышляв некоторое время над случаями, приведенными Зигмундом, Брейер сказал:

– Психиатрическая клиника всегда была перевалочным пунктом для дома умалишенных. Мы не видели еще самых тяжелых случаев. Совсем плохие попадают в руки полиции, и их отправляют в тюрьму. Те самые, что проходят по графе «моральное безумие».

– Подобные тем, которых пытался защищать Крафт–Эбинг в германских судах?

– Да. Садисты, закалывающие ножом женщин на улицах, – они обычно наносят удар в предплечье или в ягодицы, и при этом у них происходит извержение семени; фетишисты, которые режут на куски женское платье или крадут носовые платки, чтобы при мастурбации выливать в них семя; мужчины, выкапывающие мертвецов, чтобы иметь с ними половое сношение; гомосексуалисты, пойманные в общественных туалетах во время непристойного акта; извращенцы, одевающиеся, как женщины, и пристающие к мужчинам; эксгибиционисты, обнажающие свои половые органы в парках и в театрах; флагелланты, истязающие кнутом друг друга; женщины, занимающиеся оральным половым актом… Тебе повезло, Зиг, что ты не имеешь дела с этими случаями морального безумия.

Зигмунд мрачно покачал головой:

– Теплые ванны, успокоительные лекарства, отдых на курорте. Мы даем им на несколько дней или недель отпущение грехов. Но мы не можем оперировать мозг, как Бильрот оперирует внутренние органы, удалять больные участки и сшивать края ран. У нас нет хины против такой лихорадки. Мы не можем запретить им сахар, как делаем с диабетиками, снять нагрузку с ног, пока не пройдет воспаление. Анатомия мозга еще не подсказала нам ни одного способа лечения.

Йозеф встал и прошелся по комнате.

– Зиг, я умышленно спросил о больных в психиатрической палате. Ты не сможешь зарабатывать на жизнь анатомией мозга, как бы тебе ни нравилась работа в лаборатории. Ты не сможешь зарабатывать на жизнь на безумии, если только не примкнешь к твоему другу Гол–лендеру в организации частного санатория. Ты должен просто перейти в четвертое отделение к доктору Шольцу и заняться нервными болезнями.

2

Лучшие часы дня наступали, как правило, поздно, когда больница затихала и текущие обязанности были позади. Он сидел расслабившись, счастливый перед фотографией Марты на его столе, и ему казалось, что она машет ему, приближаясь навстречу по тропинке сада Бельведер, или идет рядом по Бетховенганг в Гринцинге, смущенно отходит в сторону, чтобы поправить чулок. Читая и перечитывая ее письма, приходившие к нему почти каждый день, он слышал ее повторявший написанные строки голос, низкий, четкий, чистую дикцию, ее мягкий смех.

Он писал ей пространные интимные письма, не скрывая ничего важного: о своей работе в палатах и лаборатории; об удовольствиях, которые доставляет ему компания «вторых врачей»; о своем предложении Флейшлю использовать устройство для окрашивания золотом сетчатки глаза и о принятии этого предложения Флейшлем («к моей радости, ибо учить старого учителя это такое чистое, безграничное удовольствие»); о том, как Брейер посоветовал ему переключиться на нервные заболевания; как кричал от восторга, читая «Дон Кихота», и как мечтал о ней, читая Байрона.

Ему нравилось писать, он оживал, берясь за перо. Рука двигалась по бумаге свободно, и это движение разрешало его проблемы и освежало ум. Он возомнил себя стилистом, после того как на экзамене на аттестат зрелости получил отличную оценку за сочинение, написанное по–немецки. Профессор сказал ему: «Вы обладаете тем, что немецкий поэт и философ Иоганн фон Гердер красиво назвал «идиотским стилем», одновременно и правильным и своеобразным». Семнадцатилетний Зигмунд Фрейд принял это замечание как похвалу и написал другу: «Рекомендую тебе сохранять мои письма, складывать их и беречь – заранее не знаешь, что будет».

Образ Марты незримо присутствовал в его комнате; ее духи перебивали запахи лаборатории, которые он приносил с собой. Ее фотография была первым предметом, на который он бросал взгляд, входя в комнату. Однако, страдая от приступа ишиаса или приходя домой измочаленным, полным отчаяния, подавленным, он ссорился с ней в переписке. Он не мог смириться с тем, что фрау Бернейс увезла своих дочерей из Вены. Марта должна быть верна прежде всего ему! Он корил ее за слабость и трусость, за то, что она выбирает легкий путь, вместо того чтобы противостоять дурному. Отвечая на такие задиристые письма, Марта писала: