Владетель Ниффльхейма (СИ), стр. 36

Она?

Инголф разглядывал старуху — несколько юбок, напяленных одна поверх другой, и длинные костлявые ноги в черных колготках. Руки прямые, пальцы — скрюченные. Руки шевелятся, и пальцы ерзают по грязной тряпке, бывшей некогда ковром.

— Чего? — она почуяла присутствие Инголфа и содрогнулась. — Чего надо?

— Мальчишка твой?

— Какой мальчишка? Я не знаю никакого мальчишки!

Старуха протухла, но продолжала жить. И это было неправильно.

— Не знаю я… не знаю…

Инголф присел и, наклонившись, заглянул в светлые старушачьи глаза. В них, пленкой на молоке, плавали бельма катаракты.

Когда-то Инголф любил молоко. Давно. Он смутно помнил вкус, и еще запах.

— Убью, — пообещал Инголф.

— Напугал! Ой напугал! Матушка Вала боится! Матушка Вала трясется! Посмотри! Посмотри! — она попыталась поднять руки, плечи задергались под старой кофтой, но ладони не оторвались от земли. — Не боюсь смерти! И ничегошеньки не боюсь! Кому я теперь нужна? Ай, повелась… ай одна осталась… одна-одинешенька! Сирота несчастная!

Отвислые веки полнились слезами, старуха причитала.

— Мальчишка твой? — повторил вопрос Инголф и зацепился за старушачий взгляд.

— Чужой. Как есть чужой. Пришел. Сел. Сидел. Сдох бы, если бы не Матушка Вала. Добрая она… — старуха запнулась и выдавила из себя правду. — Варг попросил приглядеть. Я приглядела. Мальчишечка хороший. Хороший… я его выходила. И говорить начал. Поначалу-то ни-ни. А я пригрела, словечко сказала и… жили-поживали, добра наживали. Нажили полный дом. И где награда-то? Как он Матушке Вале отплатил?

— Мальчишка?

Обычно Инголф не задавал вопросов, опасаясь нарушить связь с объектом, но старухе поводок не требовался — крохотного толчка хватило.

— Воробей славный… славный Воробышек… я была к нему добра… я была добра! Я сделала все… и отдала мальчишку. Хотела предупредить. Хотела… сказала бы — беги, Воробей. Но куда ему бежать? Чему должно — то и случится. И ты, гончак Рейса-Ровы, не побежишь дальше, чем поводок отпустят. Думаешь, сам идешь? Ведут! Меня вели-вели и привели… бросили… позабыли… сироту-сиротинушку.

Скулила она без прежнего надрыва, хотя плечи продолжали дергаться, вырываясь из паралича.

— Наклонись… скажу… хочешь знать? Все тебе скажу.

Инголф наклонился. От старухи смердело скорой смертью, и запах этот шевелил волосы на затылке, но Инголф был сильнее запаха.

— Не бегай. Жди. Он не оставит мальчишку. Придет. А там ты. Вот потеха будет, правда?

— Правда.

— Только ты ж побежишь… глупая гончая. Себя не переломить, верно? Сделай доброе дело, а? Убей старушку! Убей, убей… я устала тут сидеть. Устала и вот… а он не отпустит. Обещал придти. И где теперь?

— Ты сама умрешь, — подумав, ответил Инголф. — Скоро.

— Умру? Чуешь? Это хорошо. Славный песик. Не уходи. Посиди рядышком. Рядом, рядом… Я тебе скажу… все про него скажу. Лжец! Ложь убивает мир. Хорошо, что собаки врать не умеют.

Инголф сел на ковер и скрестил ноги.

— И я врать не стану. Скажи, ты знаешь, зачем богам нужны дети?

Глава 7. Кое-что о варгах

Доктор Вершинин подходил к дому с опаской. Недавний дождь отмыл здание почти добела, оставив лишь смоляные разводы на торцевой стене. Там же старый куст сирени выкинул белую свечу, словно капитулировал перед грядущей жарой.

Капитуляция — неплохая в сущности идея. Кошмары исчезнут. Жизнь наладится. А совесть… как-то же с совестью ладят.

Парню и вправду не выжить.

Но вдруг случится чудо?

— Вдруг? — спросил Вершинин котенка, который за прошедшие дни вытянулся и порыжел. По хребту его протянулась золотая полоса. Ворсинки были жесткими, колючими, как если бы и вправду сделанными из металла.

— Но вот скажи, что мне от этого чуда? Если разобраться, то… смысла в чудесах никакого.

Есть не хотелось. Вершинин плеснул в кружку спирта, подумал и вылил в умывальник, смывая этанолом грязь с единственной целой тарелки. На душе было тошно, и урчание Аспирина ничуть не унимало тошноту.

Много ведь не потребуют… просто отвернуться.

Он и отворачивался, не желая видеть каменные лица, которые вырастали на стенах пещеры, как волдыри на обожженной терракотовой шкуре. И волдырями же лопались, выплескивая смесь гноя и кремния. Осколки били прицельно, по губам, по глазам.

— Узнаешь? — его мучитель сидел в кресле, и во?роны привычно хранили его покой. — Ты узнаешь этих людей?

Сегодня Варг был особенно бледен. Его косы слились с плащом, а по шерсти соболей скакали крохотные молнии статических разрядов.

— Узнаешь?!

Очередное лицо набухало на выступе. Пробивался из камня нос, тянул за собой узкие щеки и массивные надбровные дуги. Последним выбрался скошенный подбородок со старым шрамом.

— Уссснаешь? — спросили губы, с трудом проталкивая слова. И следом за ними — рвоту.

Его и в человечьем обличье рвало, долго, мучительно, насухую. И в самом конце — кровью.

— Зачем ты их показываешь? — Вершинин сумел посмотреть в глаза мертвецу и только тогда понял — мертвец слеп. Веки его прочно сшиты суровой ниткой.

— Затем, что хочу тебя понять. Ты убил этого человека. Ты убил и остальных.

— Я не сумел помочь.

— Убил, — Варг взмахнул рукой, останавливая движение камня.

— Нет!

— Морозова Анна. Пятнадцать лет. Ожог четвертой степени.

— Сепсис… мы не справились.

— Ты не справился, Борис Никодимович. Ты. Алтуфьев Геннадий, пятьдесят четыре года.

— Инфаркт миокарда…

— Он ведь жаловался на боли в груди. Или вот Сигизмундова Татьяна и ее ребенок.

— Родился мертвым.

— Пересмешкин Антон. Трушина Валентина. Заславский Игорь…

Он говорил и говорил, втыкая имена, как иглы. Несправедливо! Люди умирают! У всех умирают. У хирургов чаще, чем у других…

— И это твое оправдание? — поинтересовался Варг.

— Я не оправдываюсь! Я многих спас… многих… больше, чем… судьба.

Вершинин заставил себя заткнуться. Не следовало злить Варга? Пусть так, но теперь и Вершинин был зол. Не за себя, а за людей, которые ушли и теперь вернулись, упрекая его в бездействии. Но это не они — иллюзия, взятая из Вершининской памяти. Разве такое возможно?

— Возможно, — заверил Варг. — Ты и представить себе не можешь, сколько всего возможно.

— Кто ты?

— Варг.

— Это имя?

— Это преступник. Тот, кто совершил нечто, не имеющее прощения. Ему не откупиться вирой, хоть бы он принес все золото цвергов. Ему не защитить честь в круге хольмганга, потому что никто не пустит его в этот круг. Варг — волк, которого гонят. И тот, кто добудет волчью шкуру, станет славен. Знаешь, сколько их было? Тех, кому не давала покоя моя шкура?

— Много.

— Чуть больше, чем убитых тобой, — Варг оскалился, и вор?оны над его креслом обменялись взглядами. — Варг — клятвоотступник. Варг — бьющий в спину. Варг… повешенный. Но и сам Всеотец висел на древе мира, а после вешал многих во славу свою.

Ворон раскрыл клюв:

Этот голос исходил не от статуи, а из стен пещеры, он перекликался сам с собой. И себе же отвечал, хотя вторая птица повторила движение первой:

— Откуда ты родом? — спросил Вершинин.

— Оттуда, где виселицу зовут деревом варгов, а хозяином над ним — Всеотец. И это правильно. Он же предавал. И бил в спину. Если ас стал варгом, то станет ли варг асом? Как ты думаешь?

— Тебе этого надо? Стать богом?

Вершинина вытолкнуло в черноту. Не осталось в ней ни пещеры с переменчивыми лицами, ни воронов, ни самого Варга, как не было и Вершинина. Его тело распадалось на молекулы и атомы, перемешиваясь с благим небытием и питаясь покоем.