Курляндский бес, стр. 11

– Хорошо бы заснуть в Либаве, а проснуться в Митаве, – сказала Анриэтта. Она была очень недовольна – пришлось взять в экипаж Дюллегрит, а танцовщики расселись на подводах. С ними были лоцман и повар. Дениза охотнее взяла бы в экипаж повара, умевшего презабавно читать латинские вирши и воображавшего себя вторым Горацием. По крайней мере, смех бы скрасил дорожные тяготы. Но поэтический повар не проявлял к бегинкам особого интереса. Его в пути больше привлекала мужская компания.

Дороги в герцогстве оказались прескверные, да еще проливной дождь вмешался, – до Митавы добирались почти неделю.

Когда миновали Добельн, граф ван Тенгберген послал вперед Яна, доверив ему обязанности квартирьера.

– От Добельна до Митавы менее пяти лье, – сказал он Анриэтте и услышал в ответ:

– Лучше бы мы пошли пешком – скорее оказались бы там, чем в этой грязной колымаге!

Граф не нашелся, что ответить, и молча отъехал от экипажа.

– Потерпи, милая, еще два часа – и мы наконец разденемся, – утешала Дениза сердитую подругу, пока старая карета колыхалась на ухабах и колдобинах. – Граф обещал нам комнату в лучшей гостинице – надеюсь, хоть там-то она получше придорожного притона… Гляди! Нас, кажется, встречают!

Анриэтта высунулась в окошко и увидела вдали всадников.

– Что за странные люди! Погоди! Так это и есть московиты? – удивленно спросила она.

– Кажется, да…

Отряд из семи человек приближался к обозу. Двое были одеты прилично – в шляпы, хотя и без перьев, в темные колеты, широкие штаны, высокие сапоги. Прочие выглядели причудливо – небольшие шапки с отворотами, яркие длинные кафтаны, прикрывающие ноги, так что даже неизвестно, есть ли на всадниках штаны, и разноцветные сапожки с загнутыми вверх носками – у кого красные, у кого зеленые, у кого и желтые, без малейшего понятия о хорошем вкусе и гармонии. Кроме того, все они были бородаты.

– Гравюры врут! – воскликнула Анриэтта. – На гравюрах нет этих жутких сочетаний – боже мой, пестрые сапоги!..

– Да, этих господ черно-белыми не назовешь, – согласилась Дениза, – и их не граверу изображать, а какому-нибудь подмастерью Франса Хальса, из тех мальчишек, что пытаются подражать итальянцам.

– И из-за этих уродов мы потащились на край света…

– Что делать, милая, такова судьба.

Глава четвертая

Человек, который затеял в порту драку и ловко ушиб графскую ногу, где-то раздобыл лошадь – необычного для здешних краев вида, невысокую, крепкую, с мощной шеей и торчащей вверх на три вершка гривой, со здоровенными копытами, – и широкой рысью несся в сторону Митавы. В седле он держался отменно – казалось, мог сутками наземь не сходить, да и вороной конек был под стать хозяину – резвый и неутомимый.

При свете дня уже можно было разглядеть его сытую щекастую физиономию, с коротким и прямым, но задранным вверх носом, с хитрющим прищуром серых глаз. Левый глядел на летний полдень из порядочного черно-синего пятна, но всадника это не смущало. По русскому обычаю он был бородат и усат, но и усы имели особенный бойкий вид – так удачно подкрутил он самые кончики. Бороду же подстриг покороче, хотя и длиннее, чем носят местные жители, – не боярин, чай, и при загадочном ночном образе жизни борода по пояс весьма обременительна. Борода была чуть темнее прямых и густых русых волос, падающих на лоб конской челкой, усы же, наоборот, чуть светлее. Такая странная расцветка немало веселила московских девиц, перед которыми он, и двух месяцев не прошло, хвастался молодечеством, гордой выступкой, сдвинутой набекрень шапкой. Да что с девок взять, они и вообще смешливы, а московские – в особенности.

Кроме лошади, он нашел и приятеля, с которым на бегу расстался в порту, – темноволосого и темноглазого, с точеным лицом, такого же бородатого, на вид – красавчика, одних с собой лет – двадцать пять уж стукнуло, юность миновала, а до тридцати время еще есть. Этот красавчик, тоже на крепком вороном жеребчике, скакал за ним чуть ли не след в след. Оба молчали, словно боялись выговорить слова, предназначенные для какого-то важного дела.

Путь был долгий, приходилось съезжать с дороги, устраивать отдых на лесной опушке, за кустами, кормить коней овсом из торб и самим кормиться – сухарями, орехами и простой водой из фляжек. Но и тут оба дулись друг на дружку и, жуя, глядели в разные стороны.

Эти всадники объехали Митаву с юга, ни у кого не спрашивая дороги, просто огибая недавно выстроенные герцогом укрепления, и отыскали домишко на самой окраине форбурга.

Домишко в одно жилье был выбран московитами потому, что к нему прилегал огород, а за огородом виднелась сквозь кусты река – Курляндская Аа. Там, на берегу, можно было поставить шатры для сокольников и наладить охрану.

Сокольников же ждали со дня на день. По государеву приказу были отобраны отменные птицы для подарка курляндскому герцогу Якобусу – в знак истинного дружества. Тот лишь, кто знал, как государь Алексей Михайлович любит соколиную охоту, мог оценить щедрость, искренность и все надежды, с дружеством связанные.

Эту страсть государь унаследовал от деда, который был отменным охотником и, даже насильно постриженный во иноческий чин, тосковал об утехах отъезжего поля. Ему шел уже пятый год, когда дед, патриарх Филарет, скончался. Может статься, он своими историями и соблазнил внука-царевича – а детские впечатления, как известно, самые стойкие. Сын, царь Михаил, на охоту выезжал редко и ловчим птицам предпочитал псов, но соколам приходилось уделять внимание – эта птица имела дипломатическое значение. Когда господа из голштинского посольства, выезжая на охоту, похвалялись выучкой своих птиц и приемами своих сокольников, боярин Морозов, дядька царевича Алексея, устроил большую соколиную охоту и пригласил иностранных послов – пусть видят, что и наши сокольники не лыком шиты.

Сам себя государь называл охотником достоверным – то есть преданным этому занятию всей душой. Но, поскольку у человека, сидящего на троне, и без птиц забот хватает, за царской кречатней приглядывали двое его сверстников, с которыми он вместе рос, – Афанасий Матюшкин, двоюродный брат Алексея Михайловича по матери, и Василий Голохвастов.

Стольник Матюшкин, когда царь отсутствовал в Москве, полностью замещал его на кречатне, карал и миловал, отвечал за птиц чуть ли не головой. Сейчас же Алексей Михайлович был в военном походе.

Получив царское распоряжение, Матюшкин отобрал хороших больших кречетов, пойманных еще слетками и привезенных из Сибири и с Севера. Среди них самок и самцов было поровну, а пером они были красные, подкрасные и кропленые. Взял он для подарка и дермлигов – небольших соколов с ястребиными повадками, бьющих мелкую птицу сверху и ловящих ее в угон. Был выбран и белый ястреб.

Для перевозки птиц Матюшкин велел изготовить особые ящики, обитые изнутри войлоком, чтобы красавцы не попортили себе перьев. Везти их следовало неторопливо и бережно. Еще посылались в подарок саадаки – полные приборы, включавшие себя собственно саадак, лук, гнездо стрел и колчан. Лук со стрелами был не только детской игрушкой – для охоты на птицу он подходил больше, чем пистоли, пищали или карабины, и герцогу везли полдюжины хороших луков бухарского и мечетецкого дела, хотя сами сафьяновые саадаки, обтянутые атласом, мастерили и вышивали золотом, серебром и шелками в Москве, там же делали стрелы на разные лады – тростяные, березовые, яблоневые, с перьем орловым, кречачьим и лебяжьим, с ушками из рыбьего зуба.

Соколиный обоз растянулся на полверсты – с собой взяли под тысячу живых голубей в клетках, а также барашков, чтобы птицы каждый день получали свежайшее мясо. Взяли также необходимое в посольстве лицо – боярина Тюфякина, который по государеву указу поднялся в путь со всем двором, опричь хором. Его сопровождали три десятка стрельцов. Время было военное, и хотя дорога шла по мирным краям, однако поди знай: сегодня мирные, а завтра там уже стреляют.