Дракула, стр. 35

Я стоял около Ван Хелзинка и сказал ему:

— Ну вот, наконец— то бедняжка нашла покой! Все кончено!

Он повернулся ко мне и сказал торжественно:

— Нет, увы! Еще далеко не все! Это только начало! Когда я спросил, что он хочет этим сказать, он лишь покачал головой и ответил:

— Пока мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим.

Глава тринадцатая

Похороны были назначены на следующий день, так чтобы Люси похоронили вместе с матерью.

Я заметил, что Ван Хелзинк все время держался поблизости. Возможно, причиной тому был господствовавший в доме беспорядок. Никаких родственников не осталось, так что мы с Ван Хелзинком решили сами пересмотреть все бумаги, тем более что Артуру пришлось уехать на следующий день на похороны отца.

Ван Хелзинку захотелось непременно самому просмотреть бумаги Люси. Я боялся, что он как иностранец не сумеет разобраться в том, что законно и что незаконно, и спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил:

— Ты забываешь, что я такой же юрист, как и доктор. Но в данном случае нельзя считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся и другие бумаги, в которые никто не должен быть посвящен.

При этом он вынул из своего бумажника записки, которые были на груди у Люси и которые она разорвала во сне.

— Если ты найдешь в бумагах что—нибудь о стряпчем миссис Вестенр, — продолжал он, — то запечатай все бумаги и сегодня же напиши ему. Я же останусь всю ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу посмотреть, что будет. Нехорошо, если кто— нибудь чужой узнает ее мысли.

Я продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис Вестенр и написал ему. Все бумаги оказались в порядке, там даже точно было указано, где хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему великому удивлению, вошел Ван Хелзинк, говоря:

— Не могу ли я тебе помочь, Джон? Я свободен и весь к твоим услугам.

— Ну как, нашел, что искал? — спросил я. Он ответил:

— Я не искал ничего определенного. Я нашел то, что надеялся — несколько писем, заметок и вновь начатый дневник. Вот они, но мы о них никому не скажем. Завтра я увижу нашего бедного друга, и с его согласия воспользуемся некоторыми из найденных мною данных.

Раньше чем отправиться спать, мы еще раз пошли посмотреть на Люси. Агент, право, все хорошо устроил, он превратил комнату в маленькую оранжерею. Все утопало в роскошных белых цветах, и смерть уже не производила отталкивающего впечатления. Лицо усопшей было покрыто концом покрывала. Профессор подошел и приподнял его; мы поразились той красотой, которая представилась нашим взорам. Хотя восковые свечи довольно плохо освещали комнату, все—таки было довольно светло, чтобы разглядеть, что вся прежняя прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо того, чтобы разрушить, восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне стало казаться, что Люси не умерла, а только уснула.

У профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так как я; вполне естественно, что плакать ему было нечего. Он сказал:

— Останься здесь, до моего возвращения, — и вышел.

Вскоре он вернулся с массой цветов белого чеснока; вынул их из ящика, стоящего до сих пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей комнате и у кровати. Затем снял с шеи маленький золотой крест, положил его на губы Люси, прикрыл ее снова покрывалом — и мы ушли.

Я как раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелзинк, предварительно постучав, вошел и сказал:

— Прошу тебя завтра еще до вечера принести мне пару ножей для вскрытия.

— Разве нужно будет производить вскрытие? — спросил я.

— И да, и нет. Я хочу сделать операцию, но не такую, как ты думаешь. Я сейчас расскажу тебе, в чем дело, но смотри — другим ни слова! Я хочу отрезать ей голову и вынуть сердце. Ай— ай— ай! Ты доктор — и так ошеломлен! Я видел, как ты без колебаний решался на операции, от которых отказывались другие хирурги. Да, конечно, милый друг, я должен был помнить, что ты её любил; я и не забыл этого: я решил сам делать операцию, тебе же придется лишь помогать мне. Мне хотелось бы сделать это сегодня, но ради Артура придется подождать; он освободится лишь завтра после похорон отца, и ему, наверное, захочется еще раз на нее посмотретьЗатем после того, как ее положат в гроб, мы придем сюда, когда все будут спать, отвинтим крышку гроба и сделаем операцию, а потом положим все на место, чтобы никто, кроме нас, ничего не знал.

— Но к чему это вообще—то делать? — спросил я. — Девушка умерла. К чему напрасно терзать ее бедное тело? И если мы этим не вернем ей жизни, если это не принесет никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству, то к чему же делать это? И без того все так ужасно!

В ответ на мои слова он положил мне на плечи руки и ласково сказал:

— Жаль, Джон, твое сердце, обливающееся кровью, и я еще больше люблю тебя за это. Если бы я мог, то взял бы на себя всю тяжесть с твоей души. Но есть вещи, которых ты не знаешь, но которые узнаешь несомненно; радуйся, что пока знаю их только я, так как они не очень приятны. Джон, дитя мое, ты мне друг уже много лет; подумай, вспомни и скажи, делал ли я что—нибудь без оснований? Возможно, я ошибаюсь, я ведь только человек, но я верю в то, что делаю. Не потому ли ты прислал за мною, когда случилось это великое горе? Ведь поэтому, не правда ли? Разве тебя не удивило, не возмутило то, что я не позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную, отшвырнув его, несмотря на то, что она умирала? Конечно, да! А между тем, ты ведь видел, как она меня потом благодарила своим ласковым взором, своим слабым голосом, как она поцеловала мою старую, грубую руку и как меня благословляла? Да? Разве ты не слышал, как я поклялся ей исполнить ее просьбу, так что она спокойно закрыла свои глаза? Да? Так вот, у меня достаточно причин для всего, что я делаю. Ты в течение многих лет верил мне; верил тогда, когда несколько недель назад произошли странные вещи, которых ты никак не мог понять. Доверься мне еще ненадолго, Джон. Если ты не доверяешь, то придется сказать тебе то, что я думаю, а это может плохо кончиться. А если придется работать без доверия моего друга, то я буду чувствовать себя одиноким; между тем, помощь и поддержка могут мне понадобиться!

Я взял его за руку и обещал помочь…

Я, должно быть, долго и крепко спал, потому что было уже поздно, когда Ван Хелзинк разбудил меня своим приходом. Он подошел к моей кровати и сказал:

— Можешь не беспокоиться о ножах — мы не будем делать этого.

— Почему?

— Потому что, — ответил он, — слишком поздно или слишком рано. Взгляни! — показал он мне свой золотой крестик, — это было украдено ночью!

— Как украдено? — спросил я удивленно, — раз он теперь у тебя?

— А так! Я отобрал крест у недостойной служанки, обкрадывавшей и мертвых и живых. Она, конечно, будет примерно наказана, но не мною, так как она не ведала, что творила и, ничего не зная, совершила лишь кражу. Теперь нам придется подождать.

И он ушел, задав мне новую загадку и снова перепутав все мои мысли.

День прошел тоскливо; вечером пришел стряпчий, м— р Маркан. Это был талантливый и самоуверенный господин; он взял на себя все наши мелочные заботы.

Во время завтрака он рассказал нам, что миссис Вестенр уже с некоторых пор ожидала смерти из—за болезни сердца и что поэтому она привела все свои дела в полный порядок; далее он сообщил, что все состояние, за исключением имущества отца Люси, которое теперь за отсутствием прямых наследников перейдет к побочной фамильной линии, как движимое, так и недвижимое, завещано Артуру Холмвуду.

Артура ожидали к 5 часам, так что мы свободно могли успеть сходить в покойницкую. В данном случае комната вполне оправдывала свое назначение, так как там теперь лежали и мать и дочь.

Бедный Артур. Он был невероятно грустен, даже его удивительное мужество, казалось, исчезло после таких тяжких переживаний. Он, я знаю, был искренне предан своему отцу, и утратить отца, да еще в такое время, было для него тяжелым ударом. Со мной он был, как всегда, очень сердечен, а с Ван Хелзинком изысканно любезен; мне было тяжело видеть, как он страдает. Профессор также заметил это и сделал мне знак, чтобы я повел его наверх. Я так и сделал и оставил Артура у дверей комнаты, так как чувствовал, что ему хотелось побыть с ней наедине, но он взял меня под руку, повел в комнату и сипло проговорил: