Зима от начала до конца (сборник), стр. 31

Столбик обломился. Сдобсен рухнул в снег. Лёжа так, он обнаружил, что в носу перестало чесаться. Но даже и это его не обрадовало. Он мрачно думал, какой новой напасти ждать, раз прошла почесуха в носу.

Так страдал Сдобсен. Знай он, где находится заграница, он бы пошёл в заграницу. Но он не знал дороги. И поэтому побрёл наобум. Сдобсен надеялся, что всё как-то уладится само собой. И что он вдруг поймёт, что вообще-то дела у него обстоят лучше некуда, и ноги сами понесут его в пекарню Ковригсена отпраздновать такое открытие.

Сдобсен имел привычку все свои проблемы решать таким манером. Шёл себе наобум – и всё.

Через какое-то время такой бесцельной ходьбы он нашёл себя на краю леса. Ёлки вокруг него ждали птиц, берёзы ждали листьев, а кудыка – ягод.

Вдруг он услышал разговор. Это Октава с Утёнком нашли полянку уже без снега и нежились на солнышке. Сдобсен спрятался за понарошку, чтобы поразвлечь себя разговором этих двоих солнцепоклонников, пока они не обнаружили его.

Вот чудеса – как же так получается: кто утешает, тот сам утешается?

Утёнок с Октавой оставались у каменной куропатки, пока та не наелась до отвала. Напоследок она прошептала что-то Октаве на ухо и заснула.

Октава разрешила Утёнку ехать обратно в своей сумке. Они шли долго, пока наконец не пришли на прогалину, поросшую конопаткой и спросоньей. Весна как раз эту прогалину полностью отмыла от снега и красиво осветила чистым горячим солнышком.

Они уселись на мягкую спросонью и чуть пружинистую конопатку передохнуть на солнышке. Утёнку-то и вся дорога далась легко, ему было интересно ехать в сумке, полной запахов Октавиной еды и её душистых вод.

– А что она тебе нашептала? – спросил Утёнок.

– Да так, – вздохнула Октава.

– Это секрет?

– Да нет. Но она мне предсказала.

– Ого! А что предсказала? Октава, мне ты можешь сказать, я ведь уже большой утёнок. С тех пор как я был крохотным утёнком, прошла целая зима, и я никогда уже не стану снова таким маленьким, как был. Кстати, это странно, но так оно и есть.

– Вот именно, – согласилась Октава, – так оно и есть. Стоит наконец понять, как надо было себя вести в эту минуту, как она проходит и никогда не возвращается.

– Так что же всё-таки сказала куропатка?

– А ты дашь слово, что никому не расскажешь?

– Это такой большой секрет?

– Я просто не хочу, чтобы кто-нибудь узнал, потому что мне стыдно.

– Ну хорошо. Я не скажу.

– Каменная куропатка предсказала, что станет или лучше… или хуже.

– О?

– Да.

– И как оно?.. В смысле – хуже или лучше?

– Хуже. Можно сказать, ужасно. Язык чешется, потому что мне безумно хочется прошептать ему на ушко что-нибудь трогательное. И у меня дёргаются ноги, так мне хочется прогуляться с ним вдвоём. И ломит нос, так мне хочется потереться носом о его носик.

– Потереться о его носик? – в ужасе переспросил Утёнок.

– Да, – заплакала Октава.

– Неужели так плохо? – Утёнок даже клюв разинул от ужаса.

– Да. А может стать ещё хуже. Что ж мне тогда делать?

Конопатка и спросонья, на которых они сидели, приятно пахли распаренными солнцем конопаткой и спросоньей. Но ничто, видно, не могло утешить Октаву. Она откинулась на спину и заплакала, чтобы выплакать своё бездонное горе. Она рыдала и отчаянно всхлипывала.

Утёнок не мог придумать, как бы ему побыстрее Октаву утешить. Он уже соскучился и хотел домой, к Простодурсену. Ему не терпелось рассказать одну из новых историй. Но если он хочет доехать в сумке Октавы до самого дома, то надо поднять её на ноги.

Вдруг его осенило, как ей помочь, и он закричал:

– Октава, я знаю, знаю, что тебе делать! Пойди к нему и попроси разрешения потереться носом о его нос!

Октава замолчала, услышав, что у Утёнка есть идея, но теперь зарыдала ещё пуще прежнего.

Тут они услышали, что кто-то, пыхтя от усердия, спускается к ним по скользкому склону. Кто-то спотыкается, падает и снова встаёт. Тужится изо всех сил, чтобы добраться до их тёплого солнечного пятнышка.

Это оказался Сдобсен.

– Чего это она? – спросил он.

– Ей хуже.

– В смысле?

– Стало хуже, чем днём. Хотя и днём было уже плохо.

– А с чем стало хуже?

– Вроде с носом.

– С носом?

– Да.

– Она простудилась?

– Кажется. Она что-то говорила похожее.

Сдобсен наклонился к Октаве и погладил её по щеке. Она замолкла на полузвуке.

– Тебе так худо, да? – спросил Сдобсен.

Октава не ответила. Она делала всё точно как велела куропатка, а именно – ничего не делала. Она просто лежала и смотрела на Сдобсена в надежде, что в её глазах он станет ничем не примечательным. Но он делался всё прекраснее, прекраснее и прекраснее. И от него уже почти исходило сияние. А его красивый нос стал не просто красивым. Он был бесподобным.

– А сейчас стало хуже или лучше? – спросил Утёнок.

Октава по-прежнему не могла ничего делать, кроме как не делать ничего. Она лежала на коврике из спросоньи с конопаткой и только сглатывала время от времени.

– Похоже, у неё и горло тоже болит, – сказал Сдобсен.

– Наверняка, – ответил Утёнок.

– Я вообще-то шёл за границу, – сказал Сдобсен. – Но не могу же я вот так взять и бросить совсем больную Октаву. Бедняжка, как бы она в обморок не грохнулась.

Она и вправду выглядела полуобморочно. И повисла безжизненной тряпочкой на руках Сдобсена, когда он попытался её приподнять.

– У тебя что-нибудь болит? – спросил он.

Она осторожно помотала головой. По сути, больно ей не было. Просто она была чудовищно растеряна, или ужасно влюблена, или ещё что-то страшно непонятное.

– Хочешь, отведу тебя домой? – спросил Сдобсен.

Октава кивнула. Ещё бы она не кивнула. Если Сдобсен будет поддерживать её всю долгую дорогу до дома, она, конечно, успеет шепнуть ему на ухо секретик. И ненароком задеть его нос своим. А если кто-нибудь вздумает поднять их на смех, то Сдобсен всё растолкует. Объяснит, что она заболела, а он ведёт её домой.

Сейчас на небе должна бы появиться большая белая луна. Это будет так романтично, мечтала Октава. Сдобсен провожает её домой при полной луне, а в сумке она несёт Утёнка.

Но луна не вышла. Зато пошёл снег. Он сыпал прямо на прогалину, припорошил конопатку, присыпал спросонью. Несколько снежинок упало Сдобсену на голову, и они засияли в волосах на солнце как алмазы и жемчуга. Он был так божественно красив с этим сиянием в шевелюре, что Октава чуть не лишилась чувств. Но она не собиралась терять сознание сейчас, когда вместо этого можно пройти рука в руке со Сдобсеном до самого дома.

Да и Сдобсену сейчас не на что было пожаловаться. Коль скоро Октава до того расхворалась, что не может без его помощи дойти до дома, то какая уж ему заграница.

Возможность отлынить была очень большой радостью сама по себе. Но тут произошло ещё и чудо. Сдобсен вдруг почувствовал, что, утешая Октаву, утешается сам. Как будто бы утешение действует утешительно в обе стороны и достаётся равно и утешаемому, и утешителю. Поэтому Сдобсен повторял «ой, бедняжка», и «ничего, ничего, всё пройдёт», и «очень тебе сочувствую» много, много, много раз, пользуясь редким случаем.

Октава вскинула руки, обняла его и так сказала:

– Сдобсен! – сказала она.

– Да? – сказал Сдобсен.

– У тебя красивый нос, – сказала она.

– Вот беда, – озабоченно отозвался Сдобсен, – у тебя ещё и жар, похоже. Надо нам поскорее довести тебя до дома, пока тебе ещё чего не привиделось.

Хоть куропатке лежать и не лень, что происходит с ней целый день?