Жестокие слова, стр. 68

Клара прекратила нарезать морковку.

– Ты что хочешь сказать?

– Ничего. Просто я зол.

– Почему? Потому что он ничего нам не сказал?

– А ты разве ничего такого не чувствуешь?

– Немного – да. Но я в большей степени чувствую удивление. Слушай, мы все знаем, что Оливье любит хорошие вещи.

– Ты хочешь сказать, что он корыстный и прижимистый.

– Меня удивляет то, что он сделал с телом. Не могу себе представить, чтобы он тащил его через весь лес, а потом выгрузил в старом доме Хадли, – сказала Клара. – Я не думала, что у него столько сил.

– Я не думал, что у него столько злости, – сказал Питер.

Клара кивнула. Она тоже не думала. И тоже спрашивала себя: а что еще их друг утаивал от них? Но все это означало также, что Клара никак не может спросить у Габри, как он относится к тому, что его называют проклятым гомосеком. За обедом она сказала об этом Питеру.

– И потому, – заключила она, так почти и не прикоснувшись к содержимому тарелки, – я не знаю, как вести себя с Фортеном. Поехать ли в Монреаль и выяснить с ним отношения или просто забыть эту историю.

Питер взял еще один ломтик булки – мягкий внутри, с хрустящей корочкой. Размазал по нему масло, ровно, методично покрыл каждый миллиметр.

Глядя на него, Клара чувствовала, что готова закричать или взорваться. Или схватить этот чертов французский батон и швырнуть его об стену.

Но Питер продолжал размазывать масло, придавая ломтику булки идеальный вид.

Что он должен был сказать ей? Чтобы она забыла об этом? Что в словах Фортена нет ничего особо ужасного? Что из-за этого явно не стоит рисковать карьерой? Пусть оно так все и останется. И потом, душеспасительные разговоры с Фортеном не изменят его отношения к геям, а только настроят против Клары. А ведь Фортен устраивает для нее не какую-то там третьестепенную выставку. Эта выставка станет всем, о чем мечтала Клара. Там будут все принадлежащие к миру искусств. Клара сделает успешную карьеру.

Что ей сказать – чтобы она оставила все как есть или чтобы поговорила с Фортеном? Ради Габри и Оливье и всех их друзей-геев. Но главным образом ради себя.

Но если она сделает это, Фортен может рассердиться и отменить ее выставку.

Питер знал, что ему хочется сказать, но не знал, скажет ли это ради себя или ради Клары.

– Ну? – спросила она и сама услышала нетерпение в своем голосе. – Ну? – повторила она немного мягче. – Что ты думаешь?

– А что думаешь ты?

Клара вгляделась в его лицо.

– Я думаю оставить все как есть. Если он скажет еще что-нибудь в таком роде, я ему скажу, что об этом думаю. Сейчас для нас всех тяжелое время.

– Уверен, что ты права.

Клара посмотрела на свою полную тарелку. Она уловила неуверенность в голосе Питера. Что ж, ведь это не он рисковал своим будущим.

Роза тихонько крякнула во сне. Рут чуть ослабила ночную сорочку на утке, и Роза расправила крылья, а потом снова погрузилась в сон, уткнув клюв под крыло.

Днем приходил Оливье. Раскрасневшийся и расстроенный. Она освободила стул от старых номеров «Нью-Йоркера», и он уселся в ее гостиной, словно беженец. Рут принесла ему стаканчик хереса и стебелек сельдерея, обмазанный плавленым сыром, после чего села рядом с ним. Они сидели молча почти час, пока в комнату не вошла Роза. На ней была серая фланелевая курточка. Рут увидела, как сжались губы Оливье и вытянулся его подбородок. Не было произнесено ни звука. Но из его глаз полились слезы, прочертившие борозды на красивом лице.

А потом он рассказал ей, что произошло. Рассказал о Гамаше, о хижине в лесу, об Отшельнике и его вещах. О том, как он перетащил тело, как стал владельцем бистро, пекарни и почти всего в Трех Соснах.

Рут было все равно. Она думала только об одном: что она может дать в обмен на эти признания. Сказать что-то. Правильные слова. Сказать Оливье, что любит его. Что Габри любит его и никогда, никогда не бросит. Что любовь никогда не бросает.

Она представляла себе, как встает и подсаживается к нему, берет его дрожащую руку и говорит: «Ну-ну. Ну-ну».

Ну-ну. Ну-ну. Легонько погладить его вздрагивающую в рыданиях спину, и он успокоится.

Но вместо этого она налила себе еще хереса и продолжала смотреть на него.

Теперь, когда солнце закатилось и Оливье ушел, Рут сидела на своей кухне на белом пластиковом садовом стуле, который нашла на свалке. Она была уже под градусом, когда достала свой блокнот и, слыша тихое покрякивание Розы под небольшим вязаным одеялом, написала:

Потом, поцеловав Розу в голову, она похромала вверх по лестнице в свою кровать.

Глава двадцать восьмая

Когда на следующее утро Клара спустилась вниз, она с удивлением увидела Питера в саду: он сидел и смотрел перед собой. Кофе он приготовил, и она, налив напиток в две кружки, присоединилась к нему.

– Хорошо спал? – спросила она, протягивая ему кружку.

– Не очень. А ты?

– Неплохо. А что тебя мучило?

Небо с утра затянуло тучами, воздух был прохладный. Первое утро, когда по-настоящему почувствовалось, что лето ушло и наступает осень. Клара любила осень. Яркие листья, огонь в каминах, запах горящих поленьев по всей деревне. Она любила надеть свитер и сидеть, съежившись, за столиком перед бистро, попивая кофе с молоком.

Питер вытянул губы и посмотрел на свои ноги, обутые в резиновые сапоги, чтобы защититься от утренней росы.

– Я думал над твоим вопросом. Как поступить с Фортеном.

Клара замерла:

– Слушаю.

Питер думал об этом бо?льшую часть ночи. Он поднялся рано, спустился в кухню, сделал по ней несколько кругов и наконец оказался в своей студии. В своем убежище. Здесь стоял его запах. Запах его тела, масляных красок и полотен. А еще слабый запах лимонного безе, происхождения которого он не мог объяснить. Здесь стоял запах, какого не было ни в одном другом месте на земле.

И это успокаивало его.

Он пришел ночью в свою студию, чтобы подумать и в конечном счете прекратить думать. Освободить свой разум от воя, который только усиливался, словно с ним сближалась какая-то огромная масса. И наконец перед самым рассветом он понял, что? должен сказать Кларе.

– Я думаю, ты должна с ним поговорить.

Ну вот. Он сказал об этом. Клара немного помолчала, сжимая в руках теплую кружку с кофе.

– Ты так думаешь?

Питер кивнул:

– Извини. Если хочешь, я поеду с тобой.

– Я пока еще не знаю, поеду ли сама, – отрезала она и отошла на несколько шагов.

Питер хотел подбежать к ней, забрать свои слова, сказать, что ошибся. Что она никуда не должна ехать. Ничего не говорить Фортену. Готовиться к выставке.

И что это он тут выдумал?

– Ты прав. – Клара с несчастным видом повернулась к нему. – Он не будет возражать, верно?

– Фортен? Не будет. Ты не должна очень уж сильно набрасываться на него. Просто скажи, что ты об этом думаешь. Я уверен, он поймет.

– Я могу сказать, что мне, возможно, послышалось. И что Габри – один из наших лучших друзей.

– Именно. Фортен, скорее всего, даже и не помнит, что он там сказал.

– Уверена, он не будет возражать.

Клара медленно пошла в дом, чтобы позвонить Фортену.

– Дени? Говорит Клара Морроу. Да, это было здорово. Вы считаете, это хорошая цена? Ладно, я скажу старшему инспектору. Послушайте, я сегодня буду в Монреале и подумала, не могли бы мы встретиться. У меня есть… несколько соображений. – Она помолчала. – Угу, угу. Замечательно. В половине первого в «Сантрополе» на Дулут. Отлично.

«Что я натворил?» – спрашивал себя Питер.