Жестокие слова, стр. 59

– Я сделала два наброска.

Клара протянула ему свой блокнот. Фортен изучал наброски несколько секунд, потом поднял голову и посмотрел на Клару умными, проницательными глазами.

– Великолепно. Мне нравится, как вы то собираете картины вместе, то оставляете свободное пространство. Это как дыхание, верно?

Клара кивнула. Приятно было разговаривать с человеком, которому ничего не нужно объяснять.

– В особенности мне нравится, что вы не разместили трех пожилых женщин рядом. Такой выбор был бы очевидным, но вы разнесли их в разные стороны – каждую на свою стену.

– Я хотела окружить их другими работами, – с чувством произнесла Клара.

– Это как с приверженцами, друзьями или критиками, – тоже с чувством сказал Фортен. – Неясно, каковы их намерения.

– И как они могут измениться, – сказала Клара, подаваясь вперед.

Она делилась своими идеями с Питером, и тот говорил с ней вежливо и ободрительно, но она видела, что он не понимает ее устремлений. На первый взгляд ее подход к выставке мог показаться несбалансированным. Так оно и было. Намеренно. Клара хотела, чтобы зрители видели работы, которые казались вполне традиционными, но постепенно приходили к мысли, что традиционности-то в них как раз и нет.

Зрители должны были усмотреть в них глубину, внутренний смысл и вызов.

Клара и Фортен проговорили около часа, а то и больше. Они обменивались мнениями о выставке, о направлениях современного искусства, о новых художниках – возмутителях спокойствия. Фортен поспешил заверить Клару, что она среди них в первых рядах.

– Я не хотел вам говорить, потому что это еще не точно, но я отправил копии ваших работ Фицпатрику в Нью-Йоркский музей современного искусства. Он мой старый друг. Обещает приехать на вернисаж…

Клара радостно вскрикнула и чуть не опрокинула стакан с пивом. Фортен рассмеялся и поднял руку.

– Нет, постойте, я вам собирался сказать совсем не об этом. Я попросил его поделиться этой информацией с нужными людьми, и, кажется, приедет Аллайн из «Нью-Йорк таймс»…

Он помедлил, потому что, судя по виду Клары, она была близка к удару. Когда она закрыла рот, он продолжил:

– И так уж сложилось – повезло, – что в это время в Нью-Йорке будет Дестин Браун. Она готовит выставку вместе с Музеем современного искусства. И она тоже проявила интерес к вашим работам.

– Дестин Браун? Ванесса Дестин Браун? Главный куратор лондонской «Тейт модерн»?

Фортен кивнул, покрепче ухватив свой стакан. Но теперь Клара не представляла опасности для стаканов, она, казалось, впала в полный ступор. Сидела в маленьком гостеприимном бистро, куда сквозь створчатые окна проникал мягкий свет позднего лета. Она видела за Фортеном старые дома, греющиеся на солнце. Многолетние клумбы с розами, клематисами и алтеем. Она видела жителей деревни, которых знала по именам, чьи привычки изучила. И еще она видела три сосны, похожие на маяки. Не заметить их было невозможно, даже среди леса. Если вы знали, что ищете, то вам требовался маяк.

Жизнь собиралась забрать ее отсюда. Из этого места, где она стала самой собой. Из этой основательной деревеньки, которая никогда не менялась, но помогала меняться жителям. Клара приехала сюда после окончания колледжа изящных искусств, полная авангардистских идей. Она носила серые одежды и видела мир в черно-белом цвете. Была бесконечно уверена в себе. Но здесь, в этом медвежьем углу, она открыла цвет. И нюансы. Этому ее научили жители деревни, которые были настолько щедры, что раскрыли перед ней свои души, чтобы она могла их изобразить. Не в виде идеальных человеческих существ, а как несовершенных, преодолевающих себя мужчин и женщин. Полных страха и неуверенности и – по меньшей мере в одном случае – мартини.

Но они всегда оставались рядом. В этой глуши. Ее радость, ее полянка с соснами.

Внезапно Клара преисполнилась благодарности к своим соседям и тому вдохновению, которое позволило ей отдать им должное.

Она закрыла глаза и подставила лицо под солнечные лучи.

– С вами все в порядке? – спросил Фортен.

Клара открыла глаза. Он, казалось, купался в свете, его светлые волосы отливали теплыми лучами, по лицу гуляла терпеливая улыбка.

– Знаете, наверное, мне не следовало говорить вам об этом, но несколько лет назад мои работы были никому не нужны. Все только смеялись. Это было жестоко. Я почти что сдалась.

– Большинство великих художников могли бы рассказать вам такие же истории, – мягко сказал он.

– Меня чуть не исключили из художественной школы. Я почти никому не говорю об этом.

– Еще? – спросил Габри, забирая пустой стакан Фортена.

– Нет, мне не надо, merci, – сказал он и обратился к Кларе: – Между нами. Лучших всегда исключали. Забрасывали яйцами.

– О, это то, что я очень люблю, – сказал Габри, прихватив стакан Клары.

Он смерил Клару лукавым взглядом и удалился.

– Проклятые гомосеки, – сказал Фортен и взял горсть орешек. – Вас от них не рвет?

Клара замерла. Она посмотрела на Фортена – не шутит ли он. Он не шутил. Но его слова били не в бровь, а в глаз: она чувствовала, что ее сейчас вырвет.

Глава двадцать четвертая

Старший инспектор Гамаш и суперинтендант Брюнель вернулись в хижину, погруженные каждый в свои мысли.

– Я сказала вам о том, что нашла, – заговорила суперинтендант, когда они поднялись на крыльцо. – Теперь ваша очередь. О чем вы с инспектором Бовуаром шептались в уголке, как шкодливые школьники?

Кто еще мог сравнить инспектора Гамаша со шкодливым школьником? Он улыбнулся. Потом он вспомнил про странную светящуюся штуку, которая дразнилась из своего угла в хижине.

– Хотите увидеть?

– Нет, я лучше вернусь в огород и буду собирать там репку. Конечно, я хочу увидеть.

Он рассмеялся и повел ее в угол хижины. Глаза ее стреляли то в одну, то в другую сторону – на шедевры, мимо которых она проходила. Они остановились в самом темном углу.

– Я ничего не вижу.

К ним присоединился Бовуар. Он включил фонарик, и Брюнель проследила за лучом. Вдоль стены до балок.

– Я по-прежнему ничего не вижу.

– Видите-видите, – сказал Гамаш.

Пока они разговаривали, Бовуар размышлял над другими словами, подброшенными ему. Эта записочка была приклеена к двери его комнаты в гостинице сегодня утром.

Он спросил Габри, знает ли тот о клочке бумаги, приклеенном к двери, но Габри только посмотрел на него недоуменным взглядом и отрицательно покачал головой.

Бовуар сунул клочок бумаги в карман и лишь после первой чашки кофе с молоком набрался мужества прочесть.

Больше всего Бовуара расстроило не то, что старая поэтесса проникла в гостиницу и прилепила это к его двери. И не то, что он не понял ни слова из написанного. Больше всего его расстроила запятая.

Она означала, что за этой бумажкой последуют и другие.

– Мне очень жаль, но я ничего не вижу. – Голос суперинтенданта вернул Бовуара в хижину.

– Вы видите паутину? – спросил Гамаш.

– Да.

– Тогда вы видите все. Смотрите внимательнее.

Прошло еще несколько мгновений, и ее лицо изменилось. Глаза расширились, брови взметнулись. Она чуть наклонила голову, приглядываясь.

– Но там в паутине написано слово. Какое? Вор? Как это возможно? Какой паук может такое? – спросила она, явно не ожидая ответа.

И ответа не последовало.

В этот момент зазвонил спутниковый телефон, и агент Морен, ответив, тут же передал трубку старшему инспектору.

– Вас, сэр. Это агент Лакост.

– Oui, allo, – сказал Гамаш и замолчал на несколько секунд. – Неужели? – Он помолчал еще несколько секунд, слушая, обвел взглядом хижину, поднял глаза к паутине. – D’accord. [70] Merci.

Гамаш повесил трубку, подумал несколько мгновений, потом взял стоящую рядом приставную лестницу.