Жестокие слова, стр. 56

В центре комнаты стоял высокий, стройный человек. На лице никаких эмоций; судя по его виду, он словно ждал ее. Сердце у нее колотилось, руки и ноги похолодели, онемели. Она даже побаивалась, что рухнет на пол. Не упадет в обморок, а потеряет способность стоять без чужой помощи.

– Винсент. – Голос ее звучал твердо.

Его тело изменилось. Тело, которое она знала лучше, чем кто-либо другой. Оно сморщилось, высохло. Его волосы, когда-то густые, роскошные, поредели и поседели. Глаза оставались карими, но если раньше они смотрели проницательно и уверенно, то теперь – вопросительно.

Он протянул руку. Казалось, все это происходит мучительно медленно. На руке она увидела пятна – раньше их не было. Как часто держала она эту руку в первые годы, а позднее – как тосковала по ней? Как часто она смотрела на эту руку, которая держала перед глазами «Ле девуар»? Единственный ее контакт с человеком, которому она отдала сердце, эти длинные чувственные пальцы, держащие ежедневную газету с новостями, явно гораздо более важными, чем ее новости. Эти пальцы свидетельствовали о присутствии в комнате другого человека, но с натяжкой. И присутствие было условным, и сам человек был словно другой породы.

И вот в один прекрасный день он опустил газету, уставился на нее своими глазами-лазерами и сказал, что не чувствует себя счастливым.

Она рассмеялась.

Насколько она помнила, это был искренний веселый смех. Не потому, что она приняла его слова за шутку. А именно потому, что он был серьезен. Этот блестящий человек и в самом деле полагал, что если он не чувствует себя счастливым, то это катастрофа.

Во многих отношениях все было идеально. Как и у немалого числа других мужчин его возраста, у него был роман. Она знала об этом уже много лет. Но этот его роман был с самим собой. Он собой восхищался. Откровенно говоря, кроме этого восхищения, между ними, пожалуй, больше не было ничего общего. Они оба любили Винсента Жильбера.

Но вот этого оказалось недостаточно. Ему требовалось что-то большее. А поскольку он знал, что он человек великий, то ответ невозможно было найти рядом с домом. Ответ непременно нужно было искать в какой-то горной пещере в Индии.

Поскольку он был таким необычным, то необычным должно было стать и его спасение.

Остальную часть завтрака они провели в обсуждении – как лучше обустроить его смерть. Это отвечало его склонности к драматизму и ее стремлению к свободе. По иронии судьбы, это был их лучший разговор за несколько лет.

Они, конечно, совершили одну крупную ошибку. Нужно было все сказать Марку. Но они полагали, что Марку это будет безразлично.

Она слишком поздно – меньше дня назад? – поняла, что смерть отца глубоко ранила Марка. Но не сама смерть. Ее он принял легко. Нет, ударом для него стало возвращение отца, словно Винсент восстал из мертвых через сердце Марка.

А теперь Винсент стоял увядший, в пятнах, протягивая к ней решительную руку. Приглашая ее.

– Нам нужно поговорить, – сказала она.

Он опустил руку и кивнул. Кароль ждала, что он будет пенять ей за все ее просчеты и недостатки, за все ее ошибки и невыносимую боль, что она ему причинила.

– Мне жаль, – сказал Винсент.

Кароль кивнула:

– Я знаю. Мне тоже.

Она села на кровать, похлопала по ней рукой, приглашая его. Он сел рядом. Вблизи она хорошо видела морщины тревог, бороздившие его лицо.

– Ты хорошо выглядишь. Как ты вообще? – спросил он.

– Мне жаль, что все так случилось.

– Включая и мое возвращение? – Он улыбнулся и взял ее за руку.

Но сердце ее от этого не забилось учащенно – оно окаменело. И она поняла, что не верит этому человеку, который неожиданно вынырнул из их прошлого и стал кормиться у них, спать в их доме.

Он был похож на Пиноккио. Человек из дерева, пытающийся выдать себя за настоящего. Лоснящийся, улыбающийся, фальшивый. А распили его – и увидишь кольца. Кольца обмана, козней, попыток оправдать себя. Так оно было – так и осталось.

В этом человеке одна ложь громоздилась на другую, другая – на третью. А теперь он был здесь, в их доме. И их жизнь неожиданно начала рушиться.

Глава двадцать третья

– Bon Dieu! [63]

Других слов у суперинтенданта Брюнель не нашлось. Обходя хижину, она повторяла это снова и снова. Время от времени она останавливалась и брала тот или иной предмет. Ее глаза расширялись, когда она смотрела на эти вещи. Потом возвращала их на место. Осторожно возвращала. И переходила к следующему.

– Mais, ce n’est pas possible. [64] Это же из Янтарной комнаты. Я в этом уверена. – Она подошла к оранжевой панели, прислоненной к кухонному окну. – Bon Dieu, я в этом уверена, – прошептала она и чуть ли не перекрестилась.

Старший инспектор смотрел некоторое время. Он знал, что она не была по-настоящему готова к тому, что увидит. Он пытался подготовить ее, хотя фотографии и не могли передать всего. Он рассказал ей о тонком фарфоре.

О хрустале.

О первых изданиях с авторскими автографами.

О гобеленах.

Об иконах.

– Это скрипка? – Она показала на инструмент у кресла, отливающий темным блеском.

– Она стояла в другом месте, – сказал Бовуар и посмотрел на молодого агента. – Ты ее трогал ночью?

Морен покраснел, вид у него был испуганный.

– Немного. Я только взял ее. И…

Суперинтендант Брюнель поднесла скрипку к окну, где было светлее, повертела ее в руках.

– Старший инспектор, вы можете это прочесть? – Она протянула ему скрипку и показала надпись.

Пока Гамаш пытался прочесть, Брюнель взяла смычок и обследовала его.

– Это смычок Турта. [65] – Она хохотнула, увидев их недоумение. – Стоит около двухсот тысяч долларов. – Она сделала шутливый выпад смычком в их сторону, потом обратилась к Гамашу. – Так что там написано – Страдивари?

– Нет, не думаю. Тут вроде «год тысяча семьсот тридцать восьмой». – Он прищурился, напрягая глаза. – Карлос, фамилию не могу разобрать. «Fece in Cremona». [66] – Он снял очки и посмотрел на Терезу Брюнель. – Вам это что-то говорит?

Она улыбнулась, не выпуская из рук смычка.

– Карлос Бергонци. Мастер школы Страдивари, лучший его ученик.

– Значит, это не лучшая скрипка? – спросил Бовуар, который о скрипках Страдивари, конечно, слышал, но об этом Карлосе не знал ничего.

– Возможно, его изделия ценятся не так высоко, как Страдивари, но цена этой скрипки около миллиона долларов.

– Бергонци? – переспросил Морен.

– Да. Вы знаете об этих скрипках?

– Вообще-то, нет, но мы нашли несколько оригинальных нотных записей с запиской. Там упоминается Бергонци.

Морен подошел к книжной полке, порылся там несколько секунд, потом появился с нотными записями и открыткой, протянул это суперинтенданту, которая просмотрела их и передала Гамашу.

– Есть какие-то предположения о языке? – спросила она. – Это не русский и не греческий.

Гамаш прочитал. Записка была адресована некоему Б, в ней упоминался Бергонци, а подписал ее некто Ш. Остальное было неразборчиво, хотя там вроде бы присутствовали слова любви. Датирована записка была 8 декабря 1950 года.

– Не мог ли Б быть жертвой? – спросила Брюнель.

Гамаш отрицательно покачал головой:

– Даты не совпадают. Он тогда еще не родился. И я полагаю, Б не может быть Бергонци?

– Нет, для него поздновато. Он к тому времени уже давно был мертв. Кто же были Б и Ш и почему наш убитый сохранил эти ноты и записку? – спросила у самой себя Брюнель.

Она посмотрела на нотные записи и улыбнулась. Протянув кипу бумаг Гамашу, она показала на первую строку. Музыка была написана неким БМ.

– Значит, – сказал Гамаш, опуская бумаги, – эта музыка была написана неким БМ. Записка адресована некоему Б, и в ней упоминается скрипка Бергонци. Представляется логичным допустить, что Б играл на скрипке и писал музыку, а некто Ш подарил ему это. – Он посмотрел на скрипку. – Итак, кто был БМ и почему у нашего убитого оказались ноты его музыки и его скрипка?