Восемь бусин на тонкой ниточке, стр. 39
Понемногу свежий воздух сделал свое дело – Маша пришла в сознание. В нескольких шагах от нее столпились все родственники, обступив что-то, лежащее на земле.
– Сейчас ее будет рвать! – послышался Нютин голос. – Разойдитесь, быстро!
«Значит, Ева жива! – облегченно выдохнула Маша. – Слава богу, успели».
Глава 7
Еву Лучко одноклассники дразнили уродиной. Учителя сочувствовали некрасивой девочке: глазки маленькие, припухшие, скулы такие высокие, как будто наплывают на глаза, нос уточкой, а губы раздуты, словно бедняжку искусали осы. Да еще соломенные волосы торчат непослушной паклей, выбиваясь из любой косички.
Красивыми считались девочки с большими карими глазами, высоким лбом и удлиненным личиком. У таких девочек длинные темные волосы заплетены «корзинкой» вокруг головы. Вот, например, у Марины Воробьяновой, которую так любят учителя. А у Евы сорочье гнездо, как его ни причесывай.
И еще мама, когда девочка пожаловалась ей, отругала: «Внешность – не главное! Надо быть порядочной, умной, доброй. А про лицо тебе еще рано думать».
Но как же не думать? Ева много слышала о своей некрасивости. «Вон страшилище идет!» – издевался Васька Рубцов. А сам был маленький, рыжий, с большущим носом и гигантскими ушами, одно из которых к тому же оттопыривалось больше другого.
Ева давно заметила, что больше всего дразнят ее те, кто сам боится насмешек. Красота снисходительна к уродству. А вот уродство безжалостно и к красоте, и к такому же уродству.
Если бы Ева была веселой, общительной девочкой, может быть, у нее бы и появились друзья. Но от насмешек она замкнулась в себе, разговаривала высокомерно, скрывая стеснительность. Сутулилась на задней парте, а выходя к доске, всегда ожидала насмешек в спину.
– Китаеза, китаеза!
– Рубцов! – одергивала учительница.
Но в ее глазах за напускной строгостью Ева читала насмешку. Наверное, Марии Яковлевне она тоже казалась «китаезой» с узкими глазками. Стоять здесь, под этими взглядами было пыткой. Ей хотелось взмолиться: «Отпустите, отпустите, пожалуйста!»
И девочка сбивчиво, неловко отвечала, страстно желая только одного: вернуться на свое место, скрыться на задней парте, чтобы видеть только спины. Она не могла собраться с мыслями, когда на нее смотрел целый класс – тридцать лиц, изучающих мельчайшую ее черточку, замечающих малейший недостаток. Каждый ответ превращался в мучение, и Ева ненавидела и одноклассников, и учительницу, и саму себя. Почему язык не повинуется ей? Почему она не может взять себя в руки?
Она скатилась бы на двойки, если бы не письменные работы. Они спасали ее. Учителя не сомневались, что Лучко списывает, хотя Ева ни разу за все школьные годы не воспользовалась шпаргалкой. У нее была отличная цепкая память.
В шестнадцать лет мать отправила ее в пионерский лагерь. Ева первый раз в жизни ехала куда-то одна. В автобусе, куда набилось полсотни подростков, она сразу юркнула на любимое место – в самый конец салона – и прижалась к окну. Спины, спины, спины покачивались перед Евой. Спины пели, шутили, смеялись.
Наискосок от Евы возвышалась узкая костлявая девичья спина с выпиравшими лопатками. Над спиной был затылок, на котором вверх-вниз в такт покачиваниям автобуса подскакивал небрежный пучок. Дужки очков плотно обхватывали уши.
«Такая же уродина, как и я, – отстраненно думала Ева, глядя на эти уши. – Ее будут дразнить очкариком. Может быть, мы даже подружимся. Интересно, если две уродины ходят вместе, они кажутся более страшными, чем по одиночке? Или менее? Наверное, более…»
– Смотрите, смотрите – мост! – крикнул кто-то.
Все обернулись, словно никогда не видели моста, очкастая девочка тоже. И Ева, рассматривавшая выпиравшие лопатки, уперлась взглядом в ее лицо.
Это было чистое, будто умытое росой лицо с неправильными мелкими чертами. Но все неправильности вместе, складываясь в одно целое, образовывали удивительную переменчивую красоту. И в следующий миг уже казалось, что девушка красива: глубокие серые глаза, мохнатые брови, сходящиеся близко на переносице, широкий нос с подрагивающими крыльями… Но самым главным была уверенность, которую излучала обладательница очков.
Ева, не отрывая глаз, смотрела, как она встает, идет по салону, спрашивает что-то у водителя, возвращается назад, смеясь… Откидывает черную вьющуюся прядь. И все это очень естественно, без капли стеснения.
«Она считает себя красивой», – поняла Ева.
Мост давно скрылся, а она сидела, ошеломленная тем, что ей открылось. Объективно девушка с выпирающими лопатками была непривлекательной. Субъективно она была красавицей.
Никогда еще Ева не испытывала подобного потрясения. Она видела, какими глазами смотрят на очкастую девицу мальчишки, как они неловко пробуют заигрывать с ней. Она им нравилась!
До лагеря оставалось ехать час. За этот час Ева Лучко проделала над собой колоссальную работу: заставила себя притвориться тем, кем не являлась.
«Меня здесь никто не знает, – сказала она себе. – Никто не слышал, что я уродина. Главное – не дать им возможности это понять. Если эта очкастая дылда считает себя красоткой, я тоже смогу».
Ева торопливо распустила волосы, взбила челку. Выпрямила спину, заставила себя опустить и расслабить плечи. Подумав немного, достала из сумки помаду и накрасилась, глядя в размытое оконное отражение.
Когда автобус подъехал к корпусу, она легко спрыгнула со ступенек и осмотрелась вокруг с независимым видом. Подошла к группе девочек, среди которых стояла та, очкастая, и улыбнулась им:
– Привет! Не знаете, куда нас расселяют – в первый или второй?..
С лагеря началась ее новая жизнь. Замкнутой, надменной Еве пришлось ломать и перестраивать себя. Она начинала каждое утро с того, что подходила к зеркалу и заставляла ту, зеркальную девочку поверить, что ее лицо действительно привлекательно. Ева насильно воспитывала любовь к себе. Никогда ни одно действие в ее жизни не давалось девочке с таким трудом.
«У тебя прекрасные серые глаза, умный взгляд», – говорила она отражению.
«У тебя губы, которые хочется целовать».
«У тебя нежная кожа, белая-белая, как лепесток белого шиповника».
«И волосы пшеничного оттенка».
Она не выходила из своей комнаты до тех пор, пока ей не удавалось схватить состояние восхищения собой. И несла себя в этом состоянии, как подарок.
Утреннего запаса самовнушения хватало ненадолго. Тогда Ева снова пряталась в своей комнате, приникала к зеркалу и сжимала зубы, ненавидя свое лицо и принуждая себя его любить.
Она вспомнила старую формулу, вычитанную где-то: «Говорите о себе только хорошее: источник забудется, информация останется». И сделала ее своим девизом. Но Ева отлично понимала, что хвастовство не пойдет ей на пользу. Кто-нибудь задастся вопросом: «А правда ли все то, что рассказывает о себе Ева Лучко?» Сомнение разнесется по лагерю, как споры грибка, и никто не станет верить Еве.
И она выдавала сведения о себе очень осторожно, крошечными порциями. Сначала обронила, что у нее много друзей. Написала при других девочках письма выдуманным подружкам и разослала их по несуществующим адресам. Призналась девочке, славившейся болтливостью, что в нее влюблены сразу два одноклассника: «Я не знаю, кого выбрать…» Болтушка все разнесла по лагерю на следующий день, и Ева сделала вид, что очень рассердилась.
Понемногу, кирпичик за кирпичиком, она выстраивала общественное мнение о себе. И дом вырастал на глазах.
Но к концу каждого дня Ева безмерно уставала. Словно актриса, выходила она на подмостки, где каждый спектакль был ее премьерой, и играла одну и ту же бесконечную роль.
В конце концов она сорвалась бы. Окружающие пока верили ей, но чем дольше Ева притворялась, тем больший ужас охватывал ее при мысли, что будет, если все откроется. Маска спадет, и все увидят, какая она в действительности уродина. По ночам Ева не могла уснуть, терзаясь мыслями: «Вдруг вернутся письма, отправленные по ложным адресам? Вдруг кто-нибудь посмотрит на меня и скажет: она все выдумала, с ней никто не дружит?»