Жестокие игры, стр. 15

— Эй, парни! — окликает их Томас Грэттон, и хотя его голос звучит довольно весело, я слышу в нем предостережение. — Думаю, пора уже вам убраться отсюда.

Но Шон, как будто ничего не слыша, наклоняется к Мэтту и цедит сквозь зубы:

— Пять лет подряд я не даю тебе погибнуть на том пляже. Это то, о чем просит твой отец, и именно это я и делаю. И скакать ты будешь на том, что я для тебя найду.

Он поворачивается к Грэттону, коротко кивает, прежде чем уйти, и как будто в один миг становится на много лет старше. Мэтт делает ему вслед оскорбительный жест. Но тут же замечает, что Грэттон смотрит на него, и прячет руки в карманы.

— Мэттью, — бросает ему Грэттон, — поздно уже.

Доктор Халзал оглядывается на меня. Его глаза прищуриваются, как будто он не уверен в том, что именно видит, — и я поспешно отступаю к велосипеду Финна, пока доктор не успел что-нибудь сказать. Да мне в любом случае пора возвращаться домой. Как сказал Томас Грэттон, поздно уже. А мне завтра рано вставать.

К тому же Шон Кендрик мне никто, и с чего бы меня тревожили его проблемы? Он просто еще один наездник, который будет участвовать в гонках на пляже.

Глава одиннадцатая

Пак

Этой ночью мне снится, что мама учит меня ездить верхом. Я пристроилась перед ней, как будто мы — одно существо, ее руки обнимают меня. Пальцы у нее такие же короткие, как у меня, и их легко сравнивать, — мои вцепились в гриву пони, а ее — легко держат поводья. Погода невнятная: ни солнца, ни дождя, просто серое небо, как частенько бывает на Тисби. Ладони у меня влажные от пота.

— Не надо нервничать, — говорит мне мама.

Ветер бросает ее волосы мне в лицо, а мои волосы — в лицо ей. Они одного цвета, как рыжеватая осенняя трава на утесах, что склоняется к земле и снова выпрямляется.

— Пони острова Тисби норовисты. Но легче оторвать намертво приросшую ракушку от скалы, чем женщину из семьи Кеоун [3]— от лошади.

Я ей верю, ведь мама выглядит как настоящий кентавр, она словно сливается с пони. Просто невозможно поверить, что кто-то из нас может свалиться в море.

Я просыпаюсь. У меня возникает смутное ощущение, что хлопнула входная дверь, и я думаю, меня разбудил именно этот звук. Я лежу, глядя в никуда, так как в комнате слишком темно, чтобы что-нибудь видеть, и жду, когда мои глаза привыкнут к темноте или же я снова засну.

Приходится смахнуть со щек несколько слезинок. Через пару-другую минут я начинаю сомневаться в том, что слышала звук закрывшейся двери.

Но потом я ощущаю запах соленой воды, на мгновение пугающий меня, и в дверях моей спальни возникает Гэйб, он всматривается внутрь. Я вижу линию его шеи. И мысленно повторяю: «Войди же, войди, пожалуйста», — повторяю снова и снова. Мне очень хочется, чтобы он сел на край моей кровати, как делал это прежде, до того, как погибли наши родители, и спросил бы, как прошел вчерашний день. Мне хочется услышать, что он передумал и что мне не придется участвовать в бегах. Мне хочется, чтобы он рассказал, почему вернулся так поздно.

Но больше всего мне хочется, чтобы он просто вошел и сел рядом со мной.

Однако он этого не делает. Лишь бесшумно постукивает кулаком по дверному косяку, как будто я сказала что-то такое, что его разочаровало. А потом отворачивается и исчезает, и я постепенно снова погружаюсь в сон. Но мама мне больше не снится.

Шон

В конюшнях Малверна по ночам бродят призраки.

Хотя я уже провел на ногах семнадцать часов, а встать придется через пять, если хочу утром застать пляж пустым, я не отправляюсь сразу в свое жилище. Вместо того я задерживаюсь в холодной конюшне, прохаживаюсь между тускло освещенными стойлами, убеждаясь, накормлены ли чистокровные животные и вычищены ли они как положено. Большинство самих стойл вычищено, однако уже близится ноябрь, а конюхи слишком трусливы для того, чтобы войти в те несколько отделений, где стоят кабилл-ушти, даже тогда, когда я увожу водяных лошадей на песчаный берег. Я думаю, что это отчасти из-за репутации водяных лошадей, а отчасти — из-за репутации самой конюшни. Но как бы то ни было, три стойла оставлены мне, и я не хочу, чтобы кабилл-ушти всю ночь топтались в грязи. Поскольку я — старший тренер, мое время стоит достаточно дорого, и мне вроде бы не пристало заниматься уборкой, но я лучше сделаю все сам, чем позволю двум новым боязливым работникам Малверна сделать это кое-как.

Потому, пока лошади размеренно, по-ночному, посапывают, а темные, все понимающие стены конюшни как будто обнимают меня, я чищу три стойла. Я тщательно мою кормушки. Даю водяным лошадям их порцию мяса, хотя мне и кажется, что они слишком возбуждены, чтобы съесть его. И все это время я воображаю, будто эта огромная конюшня принадлежит мне, и лошади, за которыми я ухаживаю, — мои, и покупатели, испытывающие их, одобрительно кивают мне, а не Бенджамину Малверну.

В конце концов, конюшни Малверна на самом деле не совсем конюшни Малверна — это большой комплекс каменных амбаров, где содержались все лошади Тисби задолго до того, как имя Малверна услыхали на острове. Единственное здание, которое может соперничать с этими строениями, особенно с главной конюшней, — это церковь Святого Колумбы в Скармауте. Амбары были сотворены с тем же воодушевлением. Потолки здесь подпирают резные колонны, изображающие большеглазых мужчин, на чьих руках стоят другие мужчины, а те поддерживают ноги следующих и так далее — и на самом верху красуются мужчины с лошадиными головами. Как и в скармаутской церкви, потолок в главной конюшне сводчатый, балки каменные, а пространство между ними разрисовано перепутавшимися животными, чьи ноги и лапы обвивают друг друга. Стены тоже покрыты картинами с маленькими изогнутыми фигурами, разбросанными в самых неожиданных местах: в углу стойл, у самого пола, слева от окон… Мужчины с копытами вместо рук, и женщины, изрыгающие лошадей, и жеребцы со щупальцами вместо грив и хвостов…

Но самая впечатляющая из всех росписей скрывается в конце главной конюшни. На этой картине изображены море и какой-то мужчина — возможно, давно забытый океанский бог, — который тащит в воду лошадь. Вода на картине — цвета крови, а лошадь красная, как волны.

Такие лошади — самые старые обитатели на острове.

И везде видны следы былой жизни этой конюшни. Стойла в ней огромные, как три обычных, и Малверн поделил их, чтобы мы могли разместить побольше спортивных лошадей, которых он продает на материк. Дверные проемы — железные, дверные ручки поворачиваются только против часовой стрелки, а над одним из порогов что-то написано красными руническими символами. Пол десятого стойла, ближайшего к утесам, запачкан кровью, стены выгибаются аркой и сплошь покрыты пятнами словно от морской пены. Малверн много раз перекрашивал здесь все, но как только восходит солнце — все пятна опять становятся видны. Одно из них, рядом с дверной ручкой, похоже на отпечаток человеческой ладони с растопыренными пальцами.

В общем, ясно, что в этих строениях далеко не всегда жили изящные спортивные лошади.

Я наконец заканчиваю уборку стойл и отделения для приготовления корма, а заодно и всякую прочую работу, какую только мог для себя придумать, потом гашу свет и остаюсь один в темном, древнем брюхе конюшни. Один из кабилл-ушти фыркает, другой отвечает. И хотя я знаю, что это лошади, моя кожа покрывается мурашками. Все остальные обитатели конюшни хранят молчание и настороженно прислушиваются.

Вообще-то на самом деле я не хочу владеть конюшнями Малверна ни в каком их виде. Я не желаю иметь дел с богатыми покупателями, каждый октябрь приезжающими на бега и для покупки породистых лошадок Малверна. Мне не нужны ни его деньги, ни его репутация, ни возможность заниматься чем угодно, уезжая с острова. Мне не требуется сорок голов лошадей, чтобы ощущать себя полноценным человеком.