Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена, стр. 49

При помощи такой же ученой цепи рассуждений отец мой отстаивал все свои суждения; он не щадил трудов на их раздобывание, и чем дальше лежали они от проторенных путей, тем бесспорнее было его право на них. – Ни один смертный на них не претендовал; вдобавок, ему стоило таких же усилий состряпать их и переварить, как и вышерассмотренное яблоко, так что они с полным правом могли называться его неотъемлемой собственностью. – – Потому-то он так крепко и держался за них зубами и когтями – бросался на все, за что только мог ухватиться, – – словом, окапывал и укреплял их кругом таким же количеством валов и брустверов, как дядя Тоби свои цитадели.

Но ему приходилось считаться с одной досадной помехой – – скудостью необходимых для защиты материалов в случае энергичного нападения, поскольку лишь немногие великие умы употребили свои способности на сочинение книг о больших носах. Клянусь аллюром моей клячонки, это вещь невероятная! и я диву даюсь, когда раздумываю, сколько драгоценного времени и талантов расточено было на куда более ничтожные темы – – и сколько миллионов книг напечатано было на всех языках самыми различными шрифтами и выпущено в самых различных переплетах по вопросам и наполовину столько не содействующим объединению и умиротворению рода человеческого. Тем большее значение придавал отец тому, что можно было еще раздобыть; и хотя он часто потешался над библиотекой дяди Тоби – – – которая, к слову сказать, была Действительно забавна – но это не мешало ему самому собирать все книги и научные исследования о носах с такой же старательностью, как добрый мой дядя Тоби собирал все, что мог найти по фортификации. – – Правдам коллекция отца могла бы уместиться на гораздо меньшем столе – но не по твоей вине, милый мой дядя. – – —

Здесь – – но почему именно здесь – – – скорее, чем в какой-нибудь другой части моей истории, – – я не в состоянии сказать; – – а только здесь – – – сердце меня останавливает, чтобы раз навсегда заплатить тебе, милый мой дядя Тоби, дань, к которой меня обязывает твоя доброта. – – Позволь же мне здесь отодвинуть в сторону стул и, опустившись на колени, излить самые горячие чувства любви к тебе и глубочайшего уважения к твоему превосходному характеру, какие добродетель и искренний порыв когда-либо воспламеняли в груди племянника. – – – Мир и покой да осенят навеки главу твою! – Ты не завидовал ничьим радостям – – не задевал ничьих мнений. – – Ты не очернил ничьей репутации – – ни у кого не отнял куска хлеба: тихонечко, в сопровождении верного Трима, обежал ты рысцой маленький круг твоих удовольствий, никого не толкнув по дороге; – для каждого человека в горе находилась у тебя слеза – для каждого нуждающегося находился шиллинг.

Пока у меня будет чем заплатить садовнику – дорожка от твоей двери на лужайку не зарастет травой. – Пока у семейства Шенди будет хоть четверть акра земли, твои укрепления, милый дядя Тоби, останутся нетронутыми.

Глава XXXV

Коллекция моего отца была невелика, но зато она состояла из редких книг, и это показывало, что он затратил не мало времени на ее составление; отцу, правда, очень посчастливилось сделать удачный почин: достать почти за бесценок пролог Брюскамбиля [169] о длинных носах – ибо он заплатил за своего Брюскамбиля всего три полукроны, да и то только благодаря острому зрению букиниста, заметившего, с какой жадностью отец схватил эту книгу. – Во всем христианском мире, – сказал букинист, – – не сыщется и трех Брюскамбилей, если не считать тех, что прикованы цепями в библиотеках любителей. – Отец швырнул деньги с быстротой молнии – сунул Брюскамбиля за пазуху – – и помчался с ним домой с Пикадилли на Кольмен-стрит, точно он уносил сокровище, всю дорогу крепко прижимая Брюскамбиля к груди.

Для тех, кто еще не знает, какого пола Брюскамбиль, – – ведь пролог о длинных носах легко мог быть написан и мужчиной и женщиной, – – не лишнее будет, прибегнув к сравнению, – сказать, что по возвращении домой отец мой утешался с Брюскамбилем совершенно так же, ставлю десять против одного, как ваша милость утешалась с вашей первой любовницей – – то есть с утра до вечера – что, в скобках замечу, может быть, и чрезвычайно приятно влюбленному – но доставляет мало или вовсе не доставляет развлечения посторонним. – Заметьте, я не провожу моего сравнения дальше – глаза у отца были больше, чем аппетит, – рвение больше, чем познания, – он остыл – его увлечения разделились – – он раздобыл Пригница – приобрел Скродера, Андреа, Парея, «Вечерние беседы» Буше [170] и, главное, великого и ученого Гафена Слокенбергия, о котором мне предстоит еще столько говорить – – что сейчас я не скажу о нем ничего.

Глава XXXVI

Ни одна из книжек, которые отец мой с таким трудом раздобывал и изучал для подкрепления своей гипотезы, не принесла ему на первых порах более жестокого разочарования, чем знаменитый диалог между Памфагом и Коклесом, написанный целомудренным пером великого и досточтимого Эразма [171], относительно различного употребления и подходящего применения длинных носов. – – Только, пожалуйста, голубушка, если у вас есть хоть малейшая возможность, ни пяди не уступайте Сатане, не давайте ему оседлать в этой главе ваше воображение; а если он все-таки изловчится и вскочит на него – – будьте, заклинаю вас, необъезженной кобылицей: скачите, гарцуйте, прыгайте, становитесь на дыбы – лягайтесь и брыкайтесь, пока не порвете подпруги или подхвостника, как Скотинка-хворостинка, и не сбросите его милость в грязь. – – Вам нет надобности его убивать. – —

– – А скажите, кто была эта Скотинка-хворостинка? – Какой оскорбительный и безграмотный вопрос, сэр, это все равно как если бы спросили, в каком году (ab urbe condita [172]) возгорелась вторая пуническая война. – Кто была Скотинка-хворостинка! – Читайте, читайте, читайте, читайте, мой невежественный читатель! читайте, или, – основываясь на изучении великого святого Паралипоменона [173] – я вам посоветую лучше сразу же бросить эту книгу; ибо без обширной начитанности, под которой, как известно вашему преподобию, я разумею обширные познания, вы столь же мало способны будете постигнуть мораль следующей мраморной страницы (пестрой эмблемы моего произведения!), как величайшие мудрецы со всей их проницательностью неспособны были разгадать множество мнений, выводов и истин, которые и до сих пор таинственно сокрыты под темной пеленой страницы, закрашенной черным [174].

Глава XXXVII

«Nihil me poenitet hujus nasi», – сказал Памфаг; – – то есть – «Нос мой вывел меня в люди». – «Nec est, cur poeniteat», – отвечает Коклес; то есть «да и каким образом, черт возьми, мог бы такой нос сплоховать?»

Вопрос, как видите, поставлен был Эразмом, как этого и желал отец, с предельной ясностью; но отец был разочарован, не находя у столь искусного пера ничего, кроме простого установления факта; оно вовсе не было приправлено той спекулятивной утонченностью или той изощренной аргументацией, которыми небо одарило человеческий ум для исследования истины и борьбы за нее со всеми и каждым.

– – – Сначала отец ужасно бранился и фыркал – ведь иметь знаменитое имя чего-нибудь да стоит. Но так как автором этого диалога был Эразм, он скоро опомнился и с великим прилежанием перечитал его еще и еще раз, тщательно изучая каждое слово и каждый слог в их самом точном и буквальном значении, – однако ничего Не мог выудить из них этим способом. – Быть может, тут заключено больше, чем сказано, – проговорил отец. – Ученые люди, брат Тоби, не пишут диалогов о длинных носах зря. – – Я изучу мистический и аллегорический смысл – – тут есть над чем поломать голову, братец.