Экзотические птицы, стр. 91
«Та-та-та? Та-та-та?» — вопросительно раздавалось за дверью. Лаборантка покрутила головой и пошла по своим делам. Через десять минут, когда она возвращалась обратно, из-за двери раздавалось уже победное: «ТА-ТА-ТА! ТА-ТА-ТА!»
Она тихонько приоткрыла дверь и увидела, что Михаил Борисович, сдвинув на лоб свои дальнозоркие очки, возбужденно листает атлас опухолей человека.
— Та-та-та! Та-та-та! Конечно! — возбужденно напевал он. — Вот они прекрасные, светлые, желтые опухолевые клетки!
Заметив лаборантку, он нахмурился и быстро спросил:
— Чего тебе?
— Мне показалось, вы что-то сказали, — схитрила она, чтобы не нарваться на ругань Ризкина. Лаборантка была пожилая, много лет проработавшая с ним, к пофигистскому поколению пепси не относившаяся, и поэтому ей хотелось узнать, понравились ли ему препараты, которые она приготовила. Он догадался и буркнул:
— Все хорошо, иди! — И, повернувшись на крутящемся стуле к маленькой красной пишущей машинке, Михаил Борисович, как дятел, застучал двумя прямыми пальцами по клавиатуре с поразительной быстротой.
В несколько ровненьких лаконичных строчек он уместил описание препаратов, а потом с новой строки крупными буквами вывел слово «Заключение» и в последний раз, как перед прыжком в воду, задумался, прежде чем напечатать суть — окончательное название опухоли.
— Та-та-та! Та-та-та! — уже не пропел, а задумчиво проговорил он, последний раз заглянув просто так, на всякий случай, в атлас, ибо прекрасно знал этот вид опухолей и без него, напечатал два слова и поставил внизу свою размашистую, витиеватую подпись.
21
«Ну почему всегда, когда я бываю с Ашотом, я непреодолимо глупею? — думала Татьяна, шагая от больницы к метро. — Почему с Филиппом, с Мышкой, даже с родителями я могу просчитывать каждый свой вопрос и каждый их ответ? Я могу предусмотреть их реакцию, знаю почти наверняка, кто и что мне скажет. Но зачем, зачем, ради всего святого, я сейчас стала спрашивать, спал ли он с этой женщиной? Тем более что в общем-то мне понятно, что два года в далекой стране он не мог находиться совершенно один. Что же меня задело?»
И Таня ответила сама себе: «Та теплота в голосе, с которой он о ней говорил. Вот что было обидно».
Вечером сильно похолодало, и Тане было прохладно даже в ее новой меховой курточке, поэтому она была рада теплому воздуху, ровно согревающему всех, кто заходил в вестибюль метро.
«Все-таки наше метро даже пахнет по-особенному! — С тех пор как она вернулась домой, ей все время хотелось сравнивать вещи, которые раньше она не замечала. — И какие люстры у нас на станциях! Какая позолота!»
Она спускалась по эскалатору и незаметно для себя гладила рукой резиновый поручень.
«Здесь мой дом. Но самое ужасное заключается в том, что в родном доме мне нечего делать, нечем заняться. Я будто в гостях». Таня вспомнила, как ей было постоянно некогда в Париже. Когда она не была на работе, они с Янушкой все время ходили по каким-то новым местам. В Москве она не была в тысяче новых, незнакомых ей мест, однако осматривать их ее почему-то совершенно не тянуло. «А Ашот вообще как приехал, так сразу угодил на больничную койку. Причем пострадал в центре города. Интересно, это хорошо или плохо, что уличные бандиты и разбойники в мировых столицах заключены в специальные гетто для обитания? Все-таки трудно представить себе, что тебя могут пырнуть ножом в центре Парижа на Елисейских полях. А вот в африканских и арабских кварталах — сколько угодно. На Тверской же в любое время дня никто ни от чего не застрахован!»
Мысли ее вернулись к Ашоту. Вот он был сейчас перед ней. О нем она так часто вспоминала вдали от дома, а сейчас, когда он неожиданно оказался рядом, уже гораздо реже. Неужели это было связано с тем, что она все-таки нашла себе покровителя, Филиппа? С Елисейских полей, с палубы «мухи» Ашот казался ей и милым, и умным, и знающим, и всегда готовым прийти на помощь. Сейчас же она видела перед собой и хорошо знакомого, и в то же время уже живущего совершенно отдельной от нее жизнью человека, которому нужна помощь. Татьяна была бы рада ему помочь, но зачем он так холодно сказал, что она непроходимая дура? От дур помощь принимают только из жалости к ним.
Он был санитаром в больнице. И что? Для нее это не имело большого значения. Она ведь знала все его хорошие качества. Обидно было, конечно, что он пошел по жизни таким путем. Ей было бы приятнее, если бы он плюнул на медицину и занялся каким-нибудь бизнесом. Но ведь то же самое можно сказать и о ней. Она не особенно любила медицину, но и к другому какому-либо делу душа ее совершенно не лежала. Почему же она считала, что вправе требовать от него то, чего не хотела менять сама? Нет, не вправе. И все же…
И все же он очень проигрывал теперь, когда рядом с ней был Филипп. Невозможно было даже сравнивать. Каждой женщине нужно крыло, под которым можно укрыться. А можно ли укрыться под крылом больничного санитара? Под мощной рукой Филиппа, естественно, можно. А еще важнее, что эта рука держит толстый респектабельный кошелек. Символ спокойствия, если на то пошло. Хотя соображения престижа тоже имели для Тани значение.
Но неужели она скучала по Ашоту просто потому, что рядом больше никого не было?
Она его идеализировала. В этом все дело. На расстоянии, вдалеке от знакомых мест, отчего не померещится всякая чушь?
Шарф какой-то дурацкий ему покупала… Совсем с ума спятила. Он и сказал ей, что она непроходимая дура.
А что уж она сделала такого? Что страшного она ему сказала? Просто опять не захотела притворяться. Противно просчитывать каждый шаг. Думала, если он ее все-таки вспоминал, то вспоминал, наверное, такую как есть. Да и тот давний разговор у нее в постели должен был ему показать, что уж с кем, с кем, а с ним она хочет говорить откровенно.
Дооткровенничалась. Ну, теперь все.
Таня вышла на «Маяковской» и, углубляясь в переулки позади гостиницы «Пекин», вспомнила, как маленькой была свидетельницей такой сцены: она с родителями выходила из метро (они шли тогда в Театр сатиры на «Карлсона»), а какая-то женщина в невообразимой шляпе и с толстой сумкой через грудь спросила у несущего службу милиционера:
— Скажите, на чем я могу доехать до площади Маяковского?
— Ну, разве только на мне! Вот она! — И он ткнул пальцем в сторону каменного Владимира Владимировича в двух шагах от тетки.
И хотя в сущности не было ничего смешного ни в вопросе приезжей женщины, ни в ответе милиционера, Таня запомнила, как хохотали потом всю дорогу и она сама, и ее отец, и мать. С тех пор как она выходила на эту площадь, так и звучал в ее ушах ответ постового: «Ну, разве только на мне!»
В Париже все, к кому она только не обращалась, разговаривали достойно и обстоятельно. Действительно, было видно, искренне старались помочь. Но вот этого снобистского, московского «ну, разве только на мне!» ей, по-видимому, и не хватало.
Говорят, англичане — снобы. Коренные москвичи — снобы не меньше. И этот снобизм, имеющий, впрочем, под собой некоторые основания, взращенный десятилетиями прошлой жизни, был Татьяне сродни. Он впитался в ее кровь еще там, в общежитии на Соколе, и хотя она никогда не делала видимых различий в отношении жителей Петербурга, Самары и Нижневартовска, тем не менее в ее душе глубоко само собой укоренилось знание, что она — жительница самого лучшего города страны. И когда ей пришлось пожить за границей, это чувство распространилось в ее сознании от Москвы до самых до окраин, на всю ее страну, которую она словно вобрала в себя и гордо носила два года. Теперь же ее беременность своей страной закончилась, а возможный младенец не обрел выраженных черт, а как-то растворился в толпе привычных, но вместе с тем чужих лиц, которые она встречала везде — на улицах, в метро, в больнице. Встреча с Ашотом закончилась полным конфузом, и теперь ставку Таня делала на Филиппа.
В полутемном дворе над ракушками спящих машин качались три фонаря. Таня подняла голову, попыталась найти окна квартиры, в которой ей предстояло поселиться. В окнах горел свет.