Перелетные птицы, стр. 29

— Тебя переполняет ненависть и жажда мести, я вижу это. Оставь в своем сердце место для любви.

Эсфирь не убрала руку.

— Душа умирает, когда ей становится все равно, а не когда она ненавидит. Пока я ненавижу, я могу и любить.

За разговорами о войне и ценах допили чай, потом начали раскладывать листовки по пачкам, чтобы позже разнести их по заводам.

Покончив с этим занятием, Сергей снова сел на софу.

— Ты думала о том, как будешь жить, когда отомстишь за родителей? — Он на всякий случай не упомянул об изнасиловании. — И когда мы поставим на колени правительство, которое ты так ненавидишь.

— У меня нет привычки злорадствовать. Я просто хочу, чтобы восторжествовала справедливость. А о том, что будет потом, я особенно не задумываюсь. Я уже говорила тебе, что хочу уехать в Америку.

— А как насчет личного счастья? Тебе никогда не хотелось встретить мужчину, который любил бы тебя, а не твое тело? — Ближе к этой болезненной и деликатной теме он подойти не осмелился.

Эсфирь медленно подняла на него глаза. Эти глубокие темные озера закружили его водоворотами нежности и увлекли в свои глубины. Такого раньше не бывало. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоить зачастившее сердце.

— Каждому хочется быть любимым, — тихо произнесла Эсфирь. — Когда любовь становится важнее вожделения, это прекрасно, но и страшно.

— Как это? Почему страшно?

— Потому что это риск. Тот, кто принимает дар чьей-то любви и любит в ответ, становится уязвим.

— Ты говоришь так, потому что сама пережила такое?

— Не пережила. Переживаю. — Эсфирь порывисто встала и отошла в противоположный конец комнаты. Она остановилась у окна спиной к Сергею и негромко произнесла: — После встречи с тобой я не хочу быть рядом с другим мужчиной, ты знаешь об этом?

Комната закружилась, запрыгала перед глазами Сергея и снова замерла. Он подошел к ней. Она развернулась и шагнула в его объятия. Жадно, яростно. Он никогда не думал, что может испытывать еще более нестерпимую страсть к этой женщине, заставлявшей его сходить с ума от желания. Если бы он считал Эсфирь девственницей, было бы его вожделение таким же великим, таким же необоримым, как сейчас? Ее глаза, затуманенные страстью, смотрели на него снизу вверх, а тело ее прижималось к нему с такой чувственностью, от которой у него внутри все сжималось и появлялось желание раздавить ее в объятиях. Он хотел обладать ею. Все в мире утратило значение, кроме желания обладать этой гибкой темноволосой девушкой с шелковистой оливковой кожей, которая льнула к нему. Они оказались на кровати и стали срывать с себя одежду.

Эти сияющие глаза, влажные приоткрытые рубиновые губы, язык, который, проникая в его рот, сводил его с ума… Больше он не мог ждать. Она была готова принять его — он чувствовал это, — и Сергей отдался последнему, наивысшему единению. Эта влажная и мягкая гавань, которая приняла его, эта колыбель его страсти принадлежала ему! Его женщина! Все его былые фантазии померкли перед этим прекрасным, идеальным ощущением.

А потом мозг безжалостно пронзила отвратительная мысль: кто еще касался этой мягкости? Кто еще был окружен се теплом, с каждым движением внутри этого блаженства возбуждаясь все больше и больше? Другой мужчина. Незнакомец.

К своему ужасу, Сергей почувствовал дрожь в паху. Внезапно и болезненно он сник. Неуклюже выйдя из нее, он перекатился на спину, удрученный своим фиаско.

Несколько секунд Эсфирь молча лежала рядом с ним. Потом, соскользнув с кровати и накинув на себя фланелевый халат, взяла со столика папиросу и закурила.

— Первый раз? — прямо спросила она, поглядывая на Сергея сквозь табачный дым. Он натянул покрывало на грудь. Нет, он не мог ответить. Она не имела права спрашивать. Есть такие вещи, которые для мужчин священны и не выносятся на обсуждение. Она должна была бы знать об этом.

Эсфирь не стала настаивать на ответе. Она сделала пару затяжек, потом затушила папиросу и решительно подошла к кровати. Глядя на него, она произнесла:

— Это из-за меня. Я виновата.

И вдруг быстрым движением, словно боясь передумать, она сбросила халат с плеч, и тот скользнул на пол.

— Я не знала, что значит любить. Я никогда не любила мужчину. Пока не узнала тебя.

Обнаженной она была так прекрасна, что у него перехватило дыхание. Слезы наполнили его глаза, отчего ему показалось, что ее тело начало мерцать. Никогда прежде он не видел подобного совершенства и теперь ошеломленно наблюдал, как она снова легла рядом. Всего несколько минут назад она с готовностью принимала его страсть, теперь же стала самой нежностью, побуждающей его к любви мерными движениями рук, ласковыми, неторопливыми… Эти руки словно были созданы для того, чтобы доставлять ему удовольствие!

«Эсфирь, Эсфирь, ангел мой, что ты делаешь со мной?»

Она ласкала его неспешно, не отдаваясь страсти так, как прежде. Быть может, из-за того, что нежный любовный трепет пробежал по его щекам и шее, или это волосы ее совершили чудо, но, когда она наконец взяла Сергея за руку и пропела его ладонью по своему мягкому теплому животу, он был готов для нее.

Войне, революции, их целям и работе придется подождать. Он любит ее!

Глава 15

Блестящие сосульки свисали с водосточных труб здания, где Надя стояла в очереди за сахаром. Ее окружали звуки раннего утра. Магазин открывался в девять, поэтому ждать было еще больше часа. В то утро люди (в основном женщины) начали собираться у магазина в три часа утра, а в пять, когда пришла Эсфирь, очередь уже растянулась на три квартала. Надя сменила ее в семь, чтобы Эсфирь успела на работу, — не так давно та устроилась в редакцию журнала «Северные записки». Надя простояла в очереди немногим больше часа, но у нее уже болели ноги. Она была на восьмом месяце беременности, и из-за дополнительного веса стоять было особенно тяжело. Однако Надя не отказывалась стоять в очередях. Даже настаивала на том, что будет это делать. «Мне нужны физические нагрузки и свежий воздух», — говорила она Вадиму, и тот соглашался. Он должен был прийти с минуты на минуту, но, пока его не было, внимание Нади привлек продавец чая, который медленно шел по улице с большим дымящимся чайником в руке. Длинный грязный белый фартук, надетый поверх тулупа, доходил до валенок. На круглой деревянной подставке, крепко привязанной у его пояса, стояло шесть-семь стаканов, и, когда Надя заплатила ему три копейки, он наполнил один из них и протянул ей.

Прихлебывая горячий напиток, Надя задумалась. Она уже давно научилась не обращать внимания на непрекращающиеся уличные разговоры. Надя никогда не была любительницей пустой болтовни или сплетен и поэтому не заводила знакомств с женщинами вокруг нее. В последнее время очереди стали таким частым явлением и простаивать в них приходилось так долго, что ожидание у магазинов превратилось для женщин в своего рода отдых от домашней рутины и повод всласть посудачить с товарками.

Прошедший год был полон важных событий в жизни Нади, но времени задумываться о прошлом у нее не было. Когда она сообщила Сергею, что они с Вадимом решили пожениться, брат отправился к Эсфири и тоже сделал ей предложение. Позже он рассказал Наде, что был готов спорить и доказывать возлюбленной преимущества брака перед непостоянными отношениями, но, к его невообразимому удовольствию, она согласилась сразу.

«Вы готовая семья для меня», — просто сказала Эсфирь Наде, признавшись, как боится, что Антон Степанович не примет ее из-за того, что она еврейка. Но отец Нади принял ее с распростертыми объятиями.

«Разве могу я возражать против Эсфири — при моих-то либеральных убеждениях? — сказал он дочери. — Я не одобряю радикализма революционеров, но при этом меня ужасают еврейские погромы и гонения».

Итак, в квартире стали жить две женатые пары. Антон Степанович весь светился от счастья, оттого что его семья пополнилась двумя новыми членами. Надя и Эсфирь стали добрыми подругами. Последняя не любила домашней работы и с радостью уступила хлопоты по хозяйству Наде, помогая ей лишь с мытьем посуды. Матрена покинула их и, как полагала Надя, присоединилась к повстанческому движению, ширившемуся среди крестьян, поэтому Надя все в доме обустроила по своему вкусу. Она по-прежнему оставалась хозяйкой, но теперь в семье появилась другая женщина, чье общество ей очень нравилось.