Ты не виноват, стр. 65

– Марко, – шепчу я.

Затем я встаю.

– Марко! – Теперь громче.

Я стягиваю туфли и кофту, после чего кладу ключи и телефон рядом с аккуратной стопкой одежды Финча. Потом я забираюсь на небольшой каменный уступ и ныряю в воду. У меня перехватывает дыхание, потому что она холодная, а не теплая, как я думала. Я выныриваю и хожу кругами, пока не восстанавливается дыхание. Затем я делаю глубокий вдох и погружаюсь в на удивление чистую и прозрачную воду.

Я погружаюсь как можно глубже, стараясь достичь дна. Чем глубже, тем темнее вода, и очень скоро мне приходится вынырнуть, чтобы перевести дух. Я ныряю снова и снова, так глубоко, насколько хватает смелости и воздуха. Я переплываю озеро из конца в конец, туда и обратно. Я выныриваю и снова погружаюсь. Каждый раз у меня получается пробыть под водой чуть дольше прежнего, но не так долго, как Финч, который может задерживать дыхание на несколько минут.

Мог задерживать.

Потому что в какой-то момент я понимаю: его нет. Он не где-то рядом. Он – нигде.

Даже после этого я продолжаю плавать и нырять, нырять и плавать, туда-сюда, из конца в конец, пока не выбиваюсь из сил и не выползаю на берег. Я тяжело дышу, руки трясутся.

Набирая «девять-один-один», я думаю: «Он не нигде. Он не умер. Он просто нашел тот, другой мир».

Шериф округа Виго прибывает одновременно с пожарными и «скорой». Я сижу на берегу, закутавшись в поданное мне кем-то одеяло. Мои мысли о Финче, сэре Патрике Муре, черных дырах, голубых безднах и бездонных водоемах, о сверхновых звездах и горизонтах событий и о месте столь темном и мрачном, что свет там исчезает навсегда.

Появляются незнакомые люди и начинают бродить вокруг нежданных гостей. Это, наверное, владельцы земли и дома у дороги. У них дети, и женщина прикрывает им глаза руками, уводя их прочь и веля идти домой, сидеть там и носа не высовывать. Ее муж в сердцах произносит:

– Вот чертовы дети!

Он имеет в виду не своих отпрысков, а детей вообще, вроде нас с Финчем.

Водолазы ныряют не переставая. Их трое или четверо, и выглядят они одинаково. Мне хочется сказать им, что это напрасный труд, что они ничего не найдут, что его там нет. Если кто-то и может пробраться в другой мир, так это Теодор Финч.

Даже когда они поднимают тело – раздувшееся, вспухшее и посиневшее, – я думаю: это не он. Это кто-то другой. Я не могу признать никого из тех, кто мне известен, в этом раздувшемся, вспухшем и синем существе с мертвенно-серой кожей. Я так им и говорю. Меня спрашивают, в состоянии ли я опознать его, на что я отвечаю:

– Это не он. Это – раздувшееся, вспухшее и мертвенно-синее существо, и я не могу опознать его, потому что я никогда его раньше не видела. – Я отворачиваюсь.

Ко мне наклоняется шериф:

– Мы обязаны позвонить его родителям.

Он просит дать ему номер, но я отвечаю:

– Я сама. Это она попросила меня сюда приехать. Она хотела, чтобы я нашла его. Я сама позвоню.

Но это ведь не он, разве ты не видишь? Люди вроде Теодора Финча не умирают. Он просто путешествует.

Я звоню по номеру, которым его семья никогда не пользуется. Его мать отвечает сразу же, словно она сидела и ждала звонка. По какой-то причине это выводит меня из себя, и мне хочется разбить телефон и зашвырнуть его в воду.

– Алло? – произносит она. – Алло? – В ее резком голосе звучит надежда и ужас. – О боже. Алло?!

– Миссис Финч? Это Вайолет. Я нашла его. Он оказался там, где я и думала. Мне очень жаль.

Мой голос звучит, как из-под воды или из соседнего штата. Я щиплю себя за руку, оставляя маленькие красные пятна, потому что я вдруг перестаю чувствовать.

Его мать издает звук, которого я никогда раньше не слышала – низкий, утробный, полный ужаса. Мне снова хочется швырнуть телефон в воду, чтобы этот звук прекратился, но вместо этого я, как заводная, повторяю «Мне очень жаль», пока шериф не забирает у меня телефон.

Пока он говорит, я ложусь на землю, все еще завернувшись в одеяло, и обращаюсь к небу:

– Пусть твои глаза отправятся к солнцу, а душа к ветру… Ты – это все цвета в одном, во всей их яркости.

Вайолет

3 мая

Я стою перед зеркалом и тщательно изучаю свое лицо. Я одета в черное. Черная юбка, черные сандалии и черная футболка Финча, которую я перехватила пояском. У меня лицо как лицо, только другое. Это не лицо беззаботной девушки, которую принимают в четыре колледжа, у которой хорошие родители и друзья, у которой вся жизнь впереди. Это лицо грустной, одинокой девушки, с которой происходит что-то страшное. Интересно, станет ли мое лицо выглядеть, как прежде, или же я всегда буду видеть в своем отражении Финча, Элеонору, утрату, душевную боль, вину и смерть.

Но разглядят ли это другие? Я снимаю себя на телефон с дежурной улыбкой на лице и, когда смотрю на фото, вижу Вайолет Марки. Я могла бы прямо сейчас выложить фото в «Фейсбук», и никто бы не узнал, что я сделала его после, а не до.

Мои родители хотят отправиться на похороны вместе со мной, но я твердо говорю «нет». Они слишком опекают меня и постоянно за мной наблюдают. Всякий раз, когда я оборачиваюсь, я вижу их озабоченные глаза, взгляды, которыми они обмениваются, и кое-что еще – гнев. Они больше не злятся на меня, потому что их раздражает миссис Финч и, возможно, сам Финч тоже, хотя они этого не говорили. Папа, как всегда, гораздо откровеннее мамы, и я краем уха слышу, как он распространяется насчет «этой женщины», и он бы ей показал, как ведут себя достойные родители, прежде чем мама шикает на него и шепчет: «Вдруг Вайолет услышит».

Семья Финча стоит в переднем ряду. Идет дождь. Я впервые вижу его отца – высокого, широкоплечего и красивого, как популярный актер кино. Бесцветного вида женщина, очевидно, мачеха Финча, стоит рядом с ним, прижимая к себе маленького мальчика в больших очках. Рядом с ним Декка, Кейт и миссис Финч. Все они плачут, даже его отец.

«Золотые акры» – самое большое кладбище в городе. Мы стоим на пригорке рядом с гробом. За год я уже второй раз на похоронах, хотя Финч хотел, чтобы его кремировали. Священник читает строки из Библии, семья плачет, плачут все, даже Аманда Монк и кто-то из чирлидеров. Пришли Райан и Роумер и порядка двухсот ребят из школы. Среди собравшихся я также узнаю директора школы Уэртца, мистера Блэка, миссис Кресни и мистера Эмбри – наших психологов. Я нахожусь немного в стороне вместе с родителями, которые настояли на своем присутствии, Брендой и Чарли. Мама Бренды замерла рядом с ней, положив руку на плечо дочери.

Чарли застыл со скрещенными на груди руками, его неподвижный взгляд устремлен на гроб. Бренда со злостью, не отрываясь, смотрит на Роумера и остальную плачущую толпу. Я знаю, что она чувствует. Здесь те, кто называл его «фриком» и не обращал на него ни малейшего внимания, разве что смеялись над ним да пускали о нем слухи. А теперь они ведут себя как профессиональные плакальщики, которых на Тайване или на Ближнем Востоке можно нанять, чтобы те пели, рыдали и ползали по земле. Его семья ничем не лучше. После того как священник заканчивает чтение, все подаются поближе к ним, чтобы пожать им руки и высказать свои соболезнования. Семейство принимает их, словно оно их заслужило. Мне никто не говорит ни слова.

Так я и стою в футболке Финча и думаю. В своем поминальном слове священник ни разу не обмолвился о самоубийстве. Семья Финча называет его смерть несчастным случаем, потому что не нашли ей подобающего определения, и поэтому священник говорит о трагически оборвавшейся юной жизни и об оставшихся нереализованными возможностях. Я стою и размышляю о том, что это был вовсе не несчастный случай и что «жертва самоубийства» – весьма интересный термин. В нем слово «жертва» подразумевает то, что выбора не было. Возможно, Финчу не казалось, что у него есть выбор, или же он вообще не пытался покончить с собой, а просто решил докопаться до глубин. Но я никогда этого не узнаю, так ведь?