Избранное в 2 томах. Том 2, стр. 84
Этот кораблик они называли каравеллой. Он был крутобокий, с высокой узкой кормой, с тремя мачтами, опутанными паутиной снастей и веревочных лесенок. На фанерной палубе воинственно сияли желтой медью четыре пушки. Они отлично получились из револьверных гильз.
От каравеллы веяло чем-то загадочным, как от книжек со стершимся золотым орнаментом на корешках. Эти книжки стояли на самодельной Володиной полке. Я еще не решался взяться за чтение таких толстых томов, но уже чувствовал их притягательную силу. Написал их бородатый человек — Жюль Верн.
Друзья работали над моделью сосредоточенно. Лишь на секунду отрывались иногда, чтобы сказать мне:
— Не трогай блинда-рей.
— Не мни марсель, сейчас шарахну по затылку киль-блоком.
Слова их были загадочны, как заклинания. Ими пестрел разговор. Ими, по-моему, была набита и Володина толстая тетрадка в клеенчатом переплете — главное сокровище. Он выменял ее на два куска хлеба с топленым маслом. Конечно, глупо было тратить такую тетрадь для уроков: задачки неплохо решались и в других, сшитых из газет. А эта нужна была для иных дел.
Однажды, когда Володя вышел, я стянул тетрадь с полки.
Там были лучистые маяки, штормовые волны, крейсера и парни в бескозырках и широченных клешах. И в обрамлении скрещенных якорей, спасательных кругов и канатов — стихи, написанные четкими печатными буквами:
Береговые кончены заботы.
Гремит сигнал — и мост последний сломан -
Уже спешат от борта клиперботы:
Уносят тех, кто остается дома.
Сейчас скользнет тяжелый марсель с рея,
Рванется кливер трепетно и люто,
И над водой раскатят батареи
Тугой удар прощального салюта.
Я тогда плохо запомнил эти стихи. Только ритм запомнился и несколько строчек. Потом, через несколько лет, я старался восстановить стихотворение в памяти, но вместо этого сочинил его почти заново. Но строчка о салюте в Володиной тетради была, это я запомнил хорошо, потому что знал, что такое салюты. По вечерам старенький репродуктор сотрясался от победных залпов. Это гремели орудия в Москве. Значит, наши взяли еще один город. Я засыпал под накаты пушечного гула. Закрывал глаза и думал, что это гудят океанские волны. И вспоминал каравеллу…
Она была готова к спуску в очень яркий мартовский день. Для меня он оказался праздничным: мама принесла ботинки. Их тогда не просто покупали. Их где-то получали по ордеру. Надо было ждать, когда ботинки появятся на складе, а потом «вырвать зубами» ордер у какого-то Головикова. Пока мама проделывала эти операции, проходили дни, а я сидел на подоконнике. Сидел и смотрел, как ходят по солнечным лужам эскадры с бумажными парусами. Слушал, как рыжий Толька орет:
— Куда гоните мой дежурный линкор! Я скажу Алешке!
И вот — ботинки.
Поскрипывая ими, я шагнул в комнату к Володе, чтобы похвастаться. И остановился. Увидел каравеллу во всей красе.
Она оделась парусами. Круглые борта блестели светло-корич-невой краской. На борту я разобрал крупные белые буквы:
— Он кто? — спросил я. — Герой Советского Союза?
— Эх ты, — вздохнул Володя.
Виктор оказался снисходительней. Он объяснил:
— Революционер. Против царя.
«Против царя» — это я понимал. Но не понимал много другого и не заметил тогда несоответствия: каравелла времен Колумба с именем Шмидта!
А Володя? Ведь он-то, наверное, знал, что в тысяча девятьсот пятом году каравеллы были такой же древностью, как и сейчас. Знал, конечно. И все же решил по-своему.
— Володя, ты мне сделаешь такой же кораблик? — без особой надежды спросил я.
Он сказал:
— Сэр, я не даю напрасных обещаний.
— Ну, может быть, когда-нибудь… А?
— Ну, когда-нибудь… может быть.
Едва мы вышли во двор, как мальчишечий гвалт стих. Казалось, присмирели даже шумные воробьи. Сосновые кораблики с газетными парусами робко прижались к причалу из кирпичных обломков. По сравнению с каравеллой они выглядели просто щепками.
Каравелла слегка легла на борт, вздулись пузырями паруса, и она пошла, пошла к дальнему берегу, где, словно неведомый лес, чернели прошлогодние кусты репейника.
— Володя обещал, что, может, мне такую же сделает, — сказал я рыжему Тольке.
Тот глянул на меня с презрением.
— Счас ка-ак стукну.
— Володь, правда, что ты… — начал я.
— Да правда, правда… — отмахнулся он.
Я с молчаливым торжеством посмотрел на Тольку.
— Счас ка-ак стукну, — сказал Толька уныло.
Володя, конечно, не сделал мне корабль. И пожалуй, поступил правильно. Я научился мастерить их сам. Первый был совсем плох — чуть обтесанный кусок сосновой коры с мачтой-лучинкой. Но дни шли, и наконец я вырезал хоть и неказистую, но свою каравеллу.
Называлась она, разумеется, «Лейтенант Шмидт». Она долго плавала по лужам нашего квартала. Потом рыжий Толька украл ее.
Закадычный мой недруг! Он, конечно, не знал, совершив свой пиратский набег, что главное богатство осталось при мне. Осталось имя. И воспоминание о вечере, когда я принес показать своего «Шмидта» Володе.
Светила над столом неяркая лампа. На стене в полусумраке выступали очертания карты с размытыми контурами континентов и почти неразличимыми буквами названий. За окном ровно гудел в большом тополе теплый пасмурный ветер, который назывался зюйд-вест. Я поставил кораблик на синюю гладкую клеенку стола. Двинул рукой. Каравелла пошла, слегка царапая клеенку жестяным перышком руля. На синем глянце оставалась еле заметная царапинка — тонкий прямой след корабля. Я тогда еще не знал, что это — начало. Что след Каравеллы пройдет через всю мою жизнь…
Севастополь
Виталька сидел на каменном крыльце, уткнувшись лицом в колени. Он плакал безудержно и зло. Его спина в белой рубашке и синем перекрестье лямок вздрагивала крупно и быстро. Казалось, бьется на порывистом ветру маленький андреевский флаг.
Я взял его за плечи. Он слегка притих.
Виталькино горе мне было известно: мальчишки пошли купаться в Артбухту, а его не пустила мать. Просто так: была не в духе и не пустила. Придралась, что где-то посадил пятно на чистую рубашку, накричала, да еще дала по затылку.
Затылок — что! Ерунда. А вот Артбухта… На дне там лежат большие камни, покрытые рыжей шерстью водорослей. Они — словно уснувшие чудовища. С горячих от солнца желтых скал видно, как скользит среди этих чудовищ юркая бесстрашная кефаль и лениво бродят лупоглазые бычки. А если надеть маску и нырнуть поглубже, можно отыскать раковины-рапаны, выстланные внутри оранжевым лаком. Мальчишки, конечно, нырнут и отыщут.
Виталька был сыном хозяйки, у которой я снимал комнату.
Кроме того, он был моим приятелем, и выхлопотать ему амнистию меня обязывал долг.
Через две минуты грозная Василиса Дмитриевна произнесла:
— Иди уж, ирод… Да смотри у меня.
«Ирод» шмыгнул носом, вытер глаза и поспешно кивнул в знак того, что будет «смотреть». Потом сунул в руку мне мокрую от слез ладошку. Что там Артиллерийская бухта! Мы решили катануть в Херсонес, где по берегу, как свечки, торчат белые колонны разрушенных древнегреческих храмов.
Мы уже вскарабкались по каменистой тропинке на Исторический бульвар и потом спустились на площадь Ушакова, когда обнаружили, что купить автобусные билеты не на что. Мои карманы оказались пусты, а у Витальки их вообще не было.
Не возвращаться же! И пошли пешком. По Большой Морской, по улице Восставших, мимо старой автостанции, мимо стадиона «Авангард». У стадиона повстречались нам трое загорелых парней в пестрых рубашках, с незнакомыми значками на беретах.
— Китобои, — с уважительной завистью сказал Виталька. — С «Советской Украины».
— Откуда знаешь? — спросил я.