Мы идем по Африке, стр. 6

— Он большой подвиг сделал, — старательно подыскав слова, сказал Ваня.

— У нас не говорят об этом — «подвиг», — поправил Володя, оборачиваясь к нему. — Это его работа, его дело. И он выполнил. И значит, вправду нельзя было везти Ахмеда в Тизи-Узу.

Как только Володя вошел в палатку, помеченную красным крестом, тотчас же спросил:

— Выздоравливает?

— Будет жить! — ответил Спартак той фразой, которая значит в жизни все. — Не сразу сказал, что заболел живот. Постеснялся. А ведь скажи сразу, еще успели бы в Тизи-Узу отправить. Ну, а теперь из Тизи-Узу приехал Сазоненко, киевлянин. «Будет жить!» — сказал он.

— А где ж он сам, Сазоненко? — огляделся Володя.

— Там один югослав ногу подвернул, Сазоненко с ним, — устало взглянул на него Спартак.

Вот говорил Спартак о своем деле, а меж тем хотелось узнать ему о Володиных делах, это не скрылось от Володи, только Володя не ожидал немного наивного и серьезного своей наивностью вопроса: — Не трусил?

— Не помню, — усмехнулся Володя. — Наверное, нет… Не помню. А вот что думал о всех вас — это было. Я сидел в кабине с Мурзуком рядом, а на коленях Омар, всем, было тесно. И знаешь, о чем я думал, Спартак?

— О чем же?

— О том, что контра боится нас. Я не люблю высоких слов, но знаешь, я вчера как раз и думал об этом. О братстве, словом. Помнишь, как в первые дни в лагере мы братались со всеми — с немцами, французами, арабами?

— Помню, Володя, как же. Мы только приехали из Алжира, и тут началось, началось!..

— Так вот, я думал: чтобы по-настоящему всегда чувствовать чей-то толчок сердца рядом у своего плеча. Всю жизнь, хоть живем на разных землях, — всю жизнь так должно быть. И будет страшно тем, которые там, в горах, которые ночью выходят… Что им надо? Тут страна совсем дошла, ничего у них нет, нам хоть что-нибудь построить надо и вспахать, а эти… Знаешь, Спартак, я глядеть не могу, как собирается возле лагеря детвора. Каждое утро, каждый вечер… Подбирают жестяные банки, что-то сколупывают, что-то слизывают, ранят языки о жесть. Вот что непереносимо!

Он уронил руки вниз и этим движением как будто хотел сбросить гнетущую тяжесть.

Простонал и что-то попросил Ахмед, вместе подались к больному Спартак и Омар, и тут в палату проник рослый красивый мужчина — Сазоненко.

И тогда все трое — Володя, Иван и Омар — вышли из палатки и столкнулись у входа с двумя Геннадиями — Ледневым и Стружаком.

— Вот что, Володя: завтра разворачиваем пахоту, — сказал Генка Леднев, теребя свою бороду.

— Мы же начали еще неделю назад, — возразил Володя ему и себе, а уж сам помнил, хорошо помнил, как неделю назад вывел трактор на крутое алжирское поле, как неразлучен был с ним на тракторе Омар, как злил обоих нерасторопный прицепщик Мурзук и как потом Володю попросили сесть за руль автомашины, потому что не справлялись с грузами для стройки.

— Мы хотели сказать: завтра ты снова вернешься на трактор. После такого рейса…

— Что ж, мы согласны. И любим любую работу. Согласны, Омар? И все психологически оправдано, — ответил Володя, хотя ему больше по душе были бреющие полеты, но ведь и на медленном тракторе можно оставаться асом.

Они пошли блуждать по лагерю, все свои ребята среди других своих ребят, музыка летела из каждой палатки разная, и можно было послушать любую, но они выбрали палатку, подле которой сидели два парня с гитарами и двое в косынках. Но и эти двое были парнями и лишь сидели с наигранно-постными лицами, как девушки, потому что девушек в лагере не было.

Омар засмеялся, его голова запрыгала под Володиной рукой, и пружинистые волосы защекотали ладонь.

5

На Родине поля совсем иные, ровные и неохватные; и когда Володя будил весною на тракторе полесские поля, ему казалось, что они всюду простираются и только леса встают зелеными всходами, но и дальше, за лесами, — сквозная равнина и ширь. А здесь, в Африке, поля восходят круто к холмам, точно земля повернулась боком. И трактор рассерженно рокочет, забирая выше, выше, и медленно точит почву.

С утра Володя разворошил большую полосу древней земли, истомленной зноем. Его всегда радовала пахота, земля выглядела обновленной, покрытой вельветовой тканью, и на крутизне Володя чуть подавался телом вперед, упорно правя свой трактор, а трактору как будто помогал старый феллах, бредущий по целине чуть впереди и перескакивающий через трещины в земле. Их было много, трещин, вся земля рассохлась; в иной можно было укрыться человеку, и феллах в бурнусе и хаике — прозрачном покрывале, хранящем лицо от солнца, — то и дело перескакивал их, снова оборачивался и как бы вел трактор в поводу.

Править трактором было неудобно. Володя не отнимал рук от рычагов. Мысленно он сказал в спину феллаха: «Ходи, ходи, старик. Напашу тебе до отвала. Никогда у тебя еще не было столько земли. Сей, пожалуйста!» И, точно отгадав его щедрость, старик оглянулся, качнул полами, покрывала, большими, как слоновьи уши, и перескочил через трещину. «Господи! — подумал Володя, — Да ведь и плуга железного они не имели, сохой деревянной ковыряли землю. Много наковыряешь сохой? Здесь перед плугом установлен рыхлитель — и то каменистая почва с трудом разваливается. А они — сохой…»

И Володя с еще большим сожалением посмотрел на узкую спину и подумал, что это идет сама древность, сами столетия. И когда все то, что жило на этой древней земле, что оседало бурой пылью на закаменевшие пласты, что бесследно проходило здесь и пропадало, как исчезают тени в полдень африканского лета, — когда все это предстало перед Володей в облике старого феллаха и опять обернулось, качнув хаиком, и взглянуло с надеждой в остывших глазах, Володя еще крепче обхватил рычаги, отдавая им всю силу. И трактор натужился, пополз круче, круче.

Володя поправил сомбреро — шикарное сомбреро, настоящий зонт! — и услышал гортанный предостерегающий голос феллаха, и тут же увидел, куда указывал тот, да и сам в тот же миг заметил на пути камень, повел трактор в сторону, а Омар, напряженно вскочив в кабине, крикнул гортанное предостережение Мурзуку, чтоб Мурзук успел поднять лемеха над землей.

— Волода, Волода! — крикнул Омар, напоминая, что пора развернуть трактор, да ведь и без этого все ясно, потому что круче уже не полезешь, потому здесь уже начинались отроги холмов, зарастающие выше маслинами и эвкалиптами. Володя развернулся и поехал навстречу шершаво-жаркому ветру, веющему нестерпимым зноем.

И тут он в беспокойстве остановил трактор, потому что Мурзук всегда забывал на поворотах перекручивать руль лемехов и вельветовая ткань пахоты выглядела сшитой из разных кусков. Он подбежал к прицепщику — «Опять забыл!» — поправил руль и, едва сдерживаясь, враждебно глянул в темное и тоже потное лицо Мурзука, хотел выбраниться запекшимися губами. Вернувшись на трактор и снова двинув его навстречу пламенному дыханию пустыни, Володя подосадовал: как может Мурзук забывать свое простое дело! И странно: отчего ни разу Мурзук не взглянул открыто на него, Володю? Отчего даже Омар сторонится его, и покрикивает недружелюбно, и суровит лицо, оборачиваясь и посматривая отсюда, из раскаленной кабины? «Спокойно, — сказал еще раз Володя. Ведь может быть и так, что этот парень ожесточен войной, не верит никаким пришельцам, ненавидит каждого, кто ступает на его землю, — но разве мы ступили сюда не затем, чтоб строить и пахать?» И все же ничто не оправдывало его озлобленности, особенно сейчас, когда Володя потел на этом поле и вспоминал недавнюю ночную дорогу в горах, черное лицо карабинера и то, как толкнул его карабинер дулом оружия.

А Сахара еще сильнее дохнула зноем, трактор, сползая под уклон, как будто окунулся в бесцветный пожар; и было ли когда-нибудь другое, равнинное поле, другая пахота, когда Володя по весне помогал трактористам и возвращался с поля берегом Днепра, сдирал прокопченную рубаху и умывался, была ли в весеннем воздухе осязаемая, клейкая свежесть, — кто знает… Здесь каждая минута длилась как день, а за день можно было прожить сто лет — ведь африканские дни изнуряющи своей сухой жарой, так что Володя мог представлять каждую минуту беспощадным знойным годом, думать о беспредельности жарких веков.