Против кого дружите?, стр. 26
решил Гена Шпаликов.
Таким был Эфрос. Я проработал в Ленкоме у Эфроса меньше сезона. Театр разогнали, Анатолия Васильевича перевели на Бронную, а меня через военкомат мобилизовали в Театр Советской Армии.
Но те, с кем имел счастье играть у Эфроса, остались навсегда людьми интонационно и понятийно своими. И Тоня Дмитриева, и Митя Гошев, и Шура Ширвиндт, и Миша Державин, и Валя Гафт, и Саша Збруев, и Лева Дуров, и Гена Сайфулин, и Толя Адоскин, и Оля Яковлева, и появившийся под конец из Еревана Армен Джигарханян… Эфрос жил театром, жил в театре. Даже свой кабинет перенес в репетиционный зал, подальше от администрации, от доносов. Отгородился хрупкой перегородкой, откуда возникал перед нами с легкой полуулыбкой и начиналась «Репетиция – любовь моя», как он назовет впоследствии свою книгу, осмысляющую дело его жизни. За полгода я сыграл зубного врача в «Похождении зубного врача» Александра Володина, Витьку Аникина в «До свидания, мальчики» Бориса Балтера и одну локальную роль – эффектную истерическую сцену свидетельских показаний в пьесе Волчека «Судебная хроника».
Когда приходишь играть спектакль, попадаешь в особую атмосферу. И закулисную, и сценическую. Все равно как в знакомый дом к родственникам, друзьям или приятелям. К одним ходишь из уважения, по обязанности, чтобы не обидеть. К другим летишь сломя голову, в уют, в радость, как к себе домой. Весь день крутишься в делах, в суматохе и вечером, наконец, впадаешь в отдохновение: «Дома, да небо синее, то в рот тебе магнолия, то в нос тебе глициния…» Крым, довоенная Евпатория – здесь, в Москве, на улице Чехова, в представлении Сергея Львовича Штейна «До свидания, мальчики» по одноименной повести и кинофильму, где я работал главную роль – Володю Белова. В Ленкоме же Витька Аникин был мой персонаж. Володю делал Саша Збруев в очередь с Геной Сайфулиным. Инку играли попеременно Оля Яковлева и Люся Савелова. Олечка Яковлева необыкновенная, сверхобычная. Партнерша, дрейфующая естеством в нежный сон своего театра. Как упоительно вместе с ней слиться в сюжете, не спугнув зрителя. Не мешать оставаться самой собой – излюбленной музой Анатолия Эфроса. Гена Сайфулин ворчал:
– Ты на зрителя играешь. Это не наш театр. Зачем ты на зрителя работаешь?
Нет, не играл я на зрителя. Терпеть не могу идти на поводу у него. Но всегда характер искал. А они нет. Мой Володя Белов в фильме – один человек, Витька Аникин в театре совсем другой, хотя внешне все тот же я.
– Театр – зверинец. Вы – мой зоопарк, – радовал нас Анатолий Васильевич. – Только во МХАТе большие звери: слоны, львы, медведи. А вы у меня маленькие обезьянки. Не надо наигрывать, не нужно характера. Играйте действие. Играйте себя.
И показывал, как это делается. Здорово показывал. И все старались, как он. Все играли его. Его действие, его манеру. Себя-то как раз никто не играл. За исключением Оли Яковлевой.
Потом на Бронной, через несколько лет, Эфрос воскликнет: «Назад, к Качалову!» Ему надоест театр маленьких обезьян. Захочется дрессировать хищников, крупных особей. Но даже такой большой мастер, как Коля Волков, еще долго будет говорить голосом Эфроса, несколько лет, пока не придет в себя. Эфрос творил репетицию, театр из фейерверка действенного анализа. Он приносил с собой тихую радость. И из нее рождался спектакль. Из радости. Я благодарен ему за это полурелигиозное состояние.
В Театре Ленкома, бывшем здании купеческого собрания, выступал Ленин на съезде коммунистического союза молодежи. От Эфроса требовали, чтобы он поставил спектакль про такое событие. И Ильич, мол, у вас свой имеется – Лев Дуров. Тоже лысый. Но Анатолий Васильевич сопротивлялся категорически. На собраниях указывал на конкретных людей: «Знаю, что вы на меня стучите!» Вот это уж ему не простили, а главное, не простили успеха. Необычайного успеха нашего театра. Вскоре у нас появились новые администраторы. По всему видно – со «специальным заданием». Распространяли анкеты с требованием выказать отношение к главному режиссеру. В довершение организовали выезд в Тулу на ноябрьские праздники. «Специальные администраторы» выполнили задание. Подвыпившая заводская публика практически сорвала гастроли. На спектакле «До свидания, мальчики» пьяный субъект в первом ряду сгрызал кожуру с апельсина и методично швырял на сцену. Не останавливая хода пьесы, я собрал эти огрызки, влепил прямо в лоб чавкающему апельсином рылу и продолжал как ни в чем не бывало. Рыло задумалось. Оно не могло вместить этой обратной связи. Оно присмирело перед такой силой искусства.
Больше всего противился Эфросу глава московской партийной организации Егорычев. В ЦК комсомола пытались смягчить удар – все бесполезно. Эфроса сняли. Незадолго до этого меня вызвали в военкомат:
– У тебя уже была отсрочка. От добра добра не ищут. Завтра с паспортом явишься в Театр Советской Армии к Анатолию Андреевичу Двойникову, прапорщику команды актеров военнослужащих.
Из нашего театра, от нашумевших спектаклей «Снимается кино», «Сто четыре страницы про любовь», «В день свадьбы», «Мольер»… попасть на площадь Коммуны, в здание сталинского Пентагона… Театр Советской Армии выстроен как звезда. Звезда с многочисленными переходами, стилобатами, лабиринтами помещений, где до сих пор находят ранее неизвестные комнаты во время ремонтов, где правительственные лимузины въезжают прямо с улицы в бункер к лифту, похожему на начальственный кабинет с креслом, столом и зеленою лампой, который медленно выдавливает тебя в главную ложу на третий этаж – выше некуда. Там роскошь, банкетный зал и почти ничего не слышно – дефект акустики времен «культа личности».
Театр Андрея Попова
Встретил меня удивительный человек – Андрей Алексеевич Попов. Утешил: «Не расстраивайся. Мы тебе главную роль даем. Понравится – останешься. Не понравится – обратно вернешься после дембеля». И улыбнулся извиняющейся гримасой. Народный артист СССР, главный режиссер главного Театра Советской Армии, сын основателя театра, выдающегося режиссера Алексея Дмитриевича Попова. Он ничему меня не учил – я у него учился всему. Пьеса, которую мы репетировали, называлась «Часовщик и курица, или Мастера времени». Автор Иван Кочерга. Постановщик Леонид Хейфиц. Леонид Ефимович, заместитель главного режиссера, любил этюды. Казалось, что в наших импровизациях он что-то искал для себя. Этюды – занятие увлекательное, но в меру. Мы же вынуждены были предаваться сему творческому «игроблудию» почти до самой премьеры, не имея ясных решений. Андрей Алексеевич бесконечно доверял Хейфицу. Он блистательно сыграл в его постановке «Иван Грозный». Спектакль, ставший событием театральной Москвы. Спектакль, талантливо совместивший пространство сценического полигона Театра Армии с масштабом человеческой личности Андрея Попова. Сцена, скорее пригодная для парадов, чем для драмы, на этот раз подчинилась эпическим декорациям Михаила Сумбаташвили. Он же стал художником «Часовщика». Герой мой, Юркевич, метался по авансцене на фоне огромного паровоза в натуральную величину. Паровоз времени тащил за собой героя, трансформируя его внешне и внутренне. Мне, двадцатидвухлетнему малоопытному артисту театра, предстояло сыграть четыре возраста. Последний, лет пятидесяти, что гораздо сложнее, чем семьдесят или восемьдесят с явными признаками дряхлости. Вторую роль играл Андрей Алексеевич. Его немецкий философ Карфункель – «часовщик», владеющий временем, периодически возникал на пути Юркевича. Они как бы сверяли часы, сопрягали время с безвременьем. Конечно, мне было трудно. Я советовался с Поповым.