Невольники чести, стр. 52

Полтора десятка казаков, у которых имелся свой зуб на атамана, бросились в погоню, а гренадеры разбрелись по лагерю, выискивая уцелевших ватажников и стаскивая в кучу убитых.

…Около часа продолжался гон Креста и Хакима по каменному коридору, ведущему к океану. Расстояние между ними и казаками то сокращалось до расстояния двух полетов пули, то снова увеличивалось до полуверсты, но и те, и другие все время видели друг друга.

– Прицепились, аки репей к заднице, мать их… – задыхаясь, матерился Крест, но бега не сбавлял.

Жилистый, но коротконогий Хаким едва поспевал за бачкой Крестом.

– Нам токмо до залива добраться! А там уж сэр Генри и Иннокентий помогут, не выдадут! Мы еще посмотрим, чья возьмет! – будоражил себе и помощнику кровь атаман.

Если правильно говорят, что семь верст до небес и все – лесом, то дорога к океану показалась уставшим ватажникам еще длиннее. Они преодолели скальный проход, поляну и лесной массив, в котором умудрились-таки оторваться от казаков. Но, только выбежав на покрытый крупной галькой берег, атаман позволил себе вздохнуть с облегчением – на глади залива, в полумиле от берега, стояла шхуна с подобранными парусами – судно, вне всякого сомнения, принадлежало их старому союзнику Барберу.

– Спасены, Хакимка! Будем жить!.. – Атаман забежал в пену прибоя и заорал во всю мощь своих легких: – Эге-гей! На палубе! Спускай шлюпку! Сэр Генри! Иннокентий! Это я – Крест! – в довершение всего атаман выпалил из пистолета, не думая уже, что выдает свое место преследователям.

Хаким, вдохновленный примером атамана, выпалил из ружья и закричал, от волнения путая русские и татарские слова:

– Ля илля-хи илля-ля Мхамадрасрулла! Это я – Хаким! Забери меня скорей на свой лодка!

Казалось, их крики могут разбудить мертвых, а на шхуне – никакого движения.

– Да что они, оглохли или у них зенки на лоб повылазили? – ярился атаман, не зная, что и думать.

И лишь когда у кромки леса показалась погоня и Крест, еще раз оглянувшись на шхуну, увидел, как на ней ставят паруса, до него дошло: предали, не возьмут на борт!

– Все, амба, Хакимка! Пришел наш с тобой черед… Судьбу на хромой кобыле не объедешь… Жаль, што ты татарская морда, даже проститься не с кем по-православному… Ну да ладно! Прощевай, брат, и прости, ежели обидел чем…

Больше ни Крест, ни Хаким не смотрели в сторону шхуны, они готовились принять последний бой.

…Два человека, стоящих на полуюте «Юникорна», напротив, с большим вниманием наблюдали в медные зрительные трубки за тем, что происходит на берегу. Видели, как казаки и двое ватажников схватились врукопашную. Не миновало их внимания, как сначала пал изрубленный казаками Хаким, как, раненный выстрелом в бедро, продолжал остервенело защищаться атаман Крест; как наконец и он сложил буйную голову на прибрежную гальку, прихватив с собой в мир иной трех казаков.

– Прощай, Серафимушка, побратим дорогой… Надеюсь, не скоро доведется встретиться нам вдругорядь, – с усмешкой пробурчал себе под нос тот из наблюдателей, кто был помоложе.

– What did you say, my dear friend? – переспросил его сосед с рыжими волосами, изрядно тронутыми сединой.

– Нам пора в путь, сэр Генри! Дорога неблизкая, а ветер попутный… – на ломаном английском ответил капитану его собеседник.

– All right!

Тотчас затопали по палубе матросские башмаки, загремели звенья цепи – на шхуне поднимали якорь. Тех, кто был на ней, больше не интересовало, что происходит на берегу, – куда важнее не упустить попутный ветер.

Глава четвертая

Плоды трудов самых мудрых государственных людей зачастую не соответствуют их первоначальному замыслу. Скорее, наоборот: чем более значительны они были в головах своих создателей, тем ничтожнее и вреднее оказываются на практике.

От эпохи славного императора Петра Алексеевича, за многие свершения прозванного Великим, и до наших дней матушкой-Расеей – от столицы ее, града на Неве, носящего пресветлое имя своего основателя, и до последнего волостного или уездного городишки на окраинах империи – начало управлять рожденное Высочайшей волей крапивное семя, чиновничество.

Задуманное для переустройства всей жизни страны и ослабления исключительного положения и привилегий дворянства, а также для сближения всех классов общества и подготовки их к совместной созидательной деятельности чиновничество, сделавшись гайками и винтиками громоздкого государственного механизма, только на первых порах несколько улучшило, упорядочило его работу, а потом, расползаясь, как ржавчина, стало клинить ход державных и общественных дел, хорошо зная лишь один ускоритель оных – взятку.

Все эти секретари, писцы, столоначальники и главы департаментов и министерств – одним словом, все пишущие твари, о которых Талейран скажет чуть позже: «Чем больше рвения, тем меньше пользы», – породят о себе в народе десятки поговорок и пословиц.

«Пошла писать губерния», «чин по чину», «поклоном головы не сломишь», «своя рука к себе тянет…» Трудно сказать, какая из этих поговорок вспомнилась высокому, одетому, невзирая на солнце, в длинный черный плащ человеку, вышедшему из арки Главного штаба на Невский проспект в один из золотых сентябрьских деньков 1805 года.

Было около четырех часов пополудни, время, когда коммуникация северной столицы, только что вовсю зеленевшая вицмундирами чиновного люда, освежающегося после шестичасового сидения в присутственных местах, внезапно пустеет, снова растолкав коллежских регистраторов, губернских секретарей, титулярных, надворных и прочих советников по коллегиям и канцеляриям.

Сие обстоятельство, казалось, вполне устраивало человека в черном. Провожаемый взглядами редких прохожих – в основном приезжих или служивой мелюзги, он прошел по Невскому до набережной Мойки, где неподалеку от Синего моста разыскал дом с колоннами.

– Здесь ли главная контора Российско-Американской компании, любезный?

Швейцар с галунами, наметанным глазом оценив бриллиантовую застежку плаща и дорогие лакированные башмаки, согнулся в поклоне:

– Точно так, ваше превосходительство!

И тут же, заработав «беленькую» за звание, явно посетителю не принадлежавшее, распахнул дверь.

Тот, кого швейцар окрестил превосходительством, прошел вестибюль с портретом основателя компании Григория Шелехова и скрещенными флагами на стене и, не снимая плаща и шляпы, поднялся на второй этаж, где безошибочно, словно очутился здесь не впервой, нашел двери канцелярии.

Внутри помещения скрипели перья, шелестела бумага, склонялись над столами седые, лысеющие и совсем еще юные затылки переписчиков и секретарей. Слышалось общее усердное сопение, перебиваемое только жужжанием осенней мухи, бьющейся в оконное стекло.

Не обращая внимания на писцов, человек в черном прошел между столов прямо к дубовой двери, отделявшей общий зал от кабинета начальника, и без доклада переступил порог.

Тут взору посетителя предстала неожиданная картина. За столом из красного дерева, занимающим добрую половину кабинета, восседал маленький плешивый чиновник в изрядно поношенном сюртуке с лоснящимися манжетами и знаком отличия ордена Святой Анны в петличке, в круглых очках на непомерно длинном угреватом носу. Вид и поза чиновника свидетельствовали о сложном мыслительном процессе, в коий нельзя вторгаться посторонним. Могло показаться, что сей служитель решает судьбы компании или придумывает, как улучшить вверенное ему делопроизводство. Однако от вошедшего не ускользнуло истинное занятие столоначальника. На столе перед ним лежало десятка полтора медных монет – жалкий результат предобеденного приема, – пересчетом которых и был занят чиновник в тот момент, когда вошел неожиданный посетитель. И более того, служащий компании был так увлечен своим занятием, что не сразу заметил вошедшего.

Когда же помощник начальника канцелярии (а надо сказать, что человечек за столом был именно помощником, замещавшим хозяина кабинета на время его отпуска) вскинул белесые глазки и обнаружил незнакомца, он вздрогнул всем телом: «Уж не повытчик ли?..» Одним движением смахнул монеты в ящик стола и, чтобы скрыть испуг, заверещал: