Ужин для огня. Путешествие с переводом, стр. 21

После нью-йоркского показа «Тезы», душераздирающего фильма о судьбах потерянного поколения, демократичный мэтр пригласил всех желающих выпить кофе. К моему удивлению, желающих было немного. Мы отправились в русское кафе, находившееся через дорогу от кинотеатра, где проходила ретроспектива. С виду грозный и грузный, как гениальный сыщик Ниро Вульф из детективных романов Рекса Стаута, Хайле оказался на редкость приятным собеседником с неистощимым запасом запоминающихся историй. Со временем то, что он рассказывал тогда за столом, смешалось в памяти с сюжетами его фильмов, и теперь мне трудно понять, откуда что берется. Но я отлично помню его рассказ?– не рассказ даже, а диатрибу?– о Зара-Якобе, вернее, о путанице, возникшей вокруг этого имени.

Дело в том, что в эфиопской истории было два знаменитых Зара-Якоба: деспотичный монарх и философ-самородок. Первый правил Эфиопией в XV веке и запомнился неординарными методами, которые он использовал для объединения церкви, расширения государственных границ и усиления императорской власти. Так, узнав об очередном дворцовом заговоре, во главе которого стоял его собственный зять, Зара-Якоб провел большой «шум шыр» (перераспределение придворных должностей) и отдал основные государственные посты своим дочерям. Когда же обнаружилось, что принцессы плетут интриги не хуже разжалованных феодалов, эфиопский король Лир не стал ждать развязки, а устроил публичную казнь заговорщиц, обвинив их в вероотступничестве 63. Для вынесения смертного приговора при царе Зара-Якобе хватало одного доноса, причем казнили, как правило, сразу двоих: жертву доноса и самого доносчика.

Второй Зара-Якоб был современником Декарта, о котором не мог знать, так как провел бoльшую часть жизни в монашеском уединении; к тому же он жил в эпоху, когда европейцы были изгнаны из Эфиопии и государство находилось в культурной изоляции. Тем не менее в трактатах философа Зара-Якоба, обнародованных его учеником Уальдэ Хейватом, содержатся рассуждения, во многом перекликающиеся с картезианским дуализмом и методом радикального сомнения («А вы небось думали, философия была только у вас в Европе»,?– походя заметил рассказчик).

Причина путаницы в том, что император Зара-Якоб тоже писал трактаты религиозно-философского характера. Вряд ли он поднимался в своих сочинениях до высот Декарта. Но, по словам Хайле, в сознании многих современных эфиопов два Зара-Якоба сливаются воедино, и возникает образ легендарного царя-философа. Возможно, эта «путаница» насаждается специально. В конце концов, министерству пропаганды не впервой перекраивать под себя историю, говорил Хайле, а легенда о великом царе-мудреце, свидетельствующая о древних истоках просвещенного абсолютизма в Эфиопии, на руку нынешнему правительству. При этом она прекрасно уживается с полемикой, направленной против «университетской прослойки». Во времена Хайле Селассие «университет» был объявлен рассадником коммунизма, при Дерге?– пристанищем реакционеров, а при Мелесе Зенави?– источником этнического шовинизма. Кто бы ни правил страной, правда всегда одна: философия?– удел царей, остальные должны сидеть тихо.

Нечто похожее?– о перекройке истории и травле свободомыслящей интеллигенции?– я услышал теперь и от Тамрата. Я даже спросил его, знает ли он, кто такой Хайле Герима. Как не знать: Хайле родом из Гондэра, здесь его знает каждый. Профессор Хайле Герима. Он ведь профессор, да? У вас там в Америке к таким, как он, прислушиваются, дают им звание профессора. А здесь… Он же приезжал сюда лет десять назад, хотел насовсем вернуться. Но быстро вспомнил, от чего уехал. Власти позаботились, напомнили. Зато вот пьесу его отца недавно поставили в Национальном театре. О сражении при Адуа. Об этом можно.

Вечером Тамрат вывел нас на центральную улицу и неожиданно откланялся. «Я вам, наверное, уже надоел со своими россказнями. Дам вам возможность погулять по городу вдвоем, завтра утром встретимся в вашей гостинице». Не вдвоем, а втроем: стоило нам отделиться от гида, как за нами увязался гаврош с неотвязным «Hello, money!». «Hello, money!»?– повторял он с все большим азартом, не отставая от нас ни на шаг. Так продолжалось минут сорок.

– Далеко пойдет,?– усмехнулся Прашант.

– Может, дать ему денег?

– Зачем? Для него это игра. Я сам в такие игры играл, когда был мальчишкой в Бомбее. Он, конечно, парень не промах. Но и мы не пальцем деланные, поиграем еще.

– Ты знаешь, мне кажется, я готов сыграть в поддавки.

– Дело твое.

Выхватив у меня скомканный быр, гаврош весело подмигнул Прашанту. Тот только головой покачал: что взять с «белого гостя»?

9. УЖИН ДЛЯ ОГНЯ

Я не альпинист и вряд ли когда-нибудь осуществлю юношескую мечту покорить снежный пик Килиманджаро. Но, как известно, если масштаб несбыточного проекта постепенно уменьшать, чтобы рано или поздно он оказался соразмерным твоим скромным возможностям, можно убедить себя, что все еще впереди. Пусть не Килиманджаро, а какая-нибудь другая гора, не в Танзании, а в Эфиопии, не гора, а холм, пригорок. Главное, чтобы у человека была цель. А она была, и не просто цель,?– расположенный на вершине монастырь XII века Аштэн-Мариам. Длина маршрута?– два с половиной километра; местные жители, стар и млад, преодолевают это расстояние по несколько раз на дню. Они любят приезжих и с радостью покажут нам дорогу. Но они?– это соплеменники олимпийцев Хайле Гебреселассие, Кенениса Бекеле и Тирунеш Дибаба 64, марафонцы от Бога, сверхлюди. Если пытаться шагать с ними в ногу, любой пригорок превратится в Килиманджаро. Поэтому мы решили взбираться сами. Подъемы оказались в меру крутыми, зато спуски?– неожиданно скользкими, тропа размыта дождями, всюду глина и острые камни. Прашант отчаянно рвался вперед, видимо, вообразив себя эфиопом. Хлюпая грязью и позвякивая кольцами на рюкзаке, он спешил исчезнуть в белом, как вата, тумане; я кое-как поспевал следом. В какой-то момент я поскользнулся, полетел со всего размаху, и бог знает, чем бы все закончилось, если бы в нужный момент меня не подхватили проворные руки.

Мой спаситель оказался тощим деревенским парнем лет пятнадцати. «Здесь очень скользко, надо идти осторожно», – сказал он на неплохом английском и, не оставляя места возражениям, вызвался нас проводить. Как я и предполагал, плавное восхождение сразу же превратилось в кросс-марафон. «Окей?»,?– поминутно оглядываясь, спрашивал проводник. «Окей!»?– отзывался я из тумана, стараясь скрыть постыдную одышку, и останавливался?– якобы для того, чтобы полюбоваться видом; доставал фотоаппарат. Ферендж не устал, он просто любит фотографировать туман. Сейчас пойдем дальше. Наконец марафонец догадался, в чем дело, и деликатно сбавил темп?– якобы для того, чтобы завязать разговор. Но тема для разговора как-то не подворачивалась. Несколько минут мы обменивались неловкими улыбками. «А!?– вдруг сказал он, как будто что-то вспомнив,?– меня зовут Гетачоу». И с ходу принялся подробно-бессвязно рассказывать нам историю своей жизни. Все-таки его английский оставлял желать лучшего.

Из трехчасового рассказа, прерываемого докучливыми просьбами Прашанта прибавить ходу (он все еще воображал себя эфиопским атлетом), я вынес приблизительно следующее. Гетачоу?– один из хозяев этой горы, правнук какого-то здешнего балаббата 65, что по нынешним временам ничего не значит. Семья у него большая, семеро братьев-сестер, а деревня маленькая, с гор спускаются редко, считая лежащую у подножия Лалибэлу (численность населения?– около 14 000 человек) мегаполисом, сиречь средоточием зла. Но Гетачоу повезло: заболев туберкулезом, он не только спустился в война-дегу 66, но даже попал в Аддис-Абебу и провел там три года, учась в школе-интернате. Обучение спонсировала молодая женщина из Англии, работавшая волонтером в тубдиспансере, куда доставили Гетачоу. Впоследствии она несколько раз возвращалась в Эфиопию, чтобы принять участие в судьбе своего бывшего пациента, и даже подняла вопрос об усыновлении?– к негодованию его матери. В конце концов сошлись на том, что Гетачоу будет называть иностранку «старшей сестрой». В столичной школе новичка дразнили за деревенский выговор, в табеле за первый год у него оказались одни двойки, но «старшая сестра» сказала, что гордится его успехами, и доплатила директору школы, чтобы двоечника перевели в старший класс. На следующий год успеваемость заметно улучшилась, а еще через год Гетачоу даже получил высший балл по математике. В деревне тоже радовались его успехам, отцы из Аштэн-Мариама советовали ему заняться изучением туристического бизнеса, так как обнищавший приход остро нуждался в потенциальных спонсорах из числа ференджей. Однако бескомпромиссная англичанка строго заметила, что «туризм»?– не профессия. Пусть лучше мальчик учится на инженера. Это усугубило отношение деревенских жителей к новоявленной «старшей сестре», и мать Гетачоу по наставлению священников заявила, что больше не отпустит сына в столицу. И всё. Благодетельница пропала так же внезапно, как появилась. Гетачоу отправлял ей письма из интернет-кафе в Лалибэле, но ответа не было. А через несколько месяцев он получил письмо от ее семьи. Англичанка умерла от рака груди в возрасте тридцати четырех лет. Как выяснилось, к моменту знакомства с Гетачоу она уже знала о своей болезни. Вскоре после известия о ее смерти Гетачоу снова попал в Аддис-Абебу, на этот раз?– в психиатрическую лечебницу. Но теперь ему гораздо лучше, он ест, спит и хочет летать на дельтаплане, как это любила делать его англичанка. А учиться? На инженера? Да, да, и учиться тоже.