Игра ангела, стр. 48

— И что вам удалось узнать?

— Почти ничего. Я не хочу утомлять вас мизерере. [40]

— Вы меня не утомляете. Расскажите.

Я пожал плечами:

— Пожалуй, пока самым интересным мне представляется то, что начало большинству конфессий было положено неким событием или личностью, более-менее исторически достоверными. Однако очень быстро учение перерастает в социальное движение, подчиненное соответствующим политическим, экономическим и общественным интересам группы, воспринявшей эти верования. Вы еще не уснули?

Эвлалия покачала головой.

— Львиная доля мифологии, которой обрастает любая доктрина, начиная от богослужения и заканчивая нормами и табу, создается бюрократией, возникающей по мере эволюции учений, а не проистекает из гипотетического сверхъестественного явления, породившего их. Большая часть безыскусных и миролюбивых историй представляет собой симбиоз здравого смысла и фольклора. Но они непременно в конце концов получают воинственный заряд, а он формируется в результате позднейших интерпретаций первоначальной идеи, если не откровенных искажений, допускаемых вождями. Проблема руководства и возникновение иерархии занимают ключевое место в рамках развития вероучения. Истина на первых порах открывается всем. Однако вскоре появляются личности, считающие своим правом и долгом истолковывать, распоряжаться и в случае надобности изменять истину во имя общего блага. С этой целью они создают организацию, могущественную и потенциально репрессивную. Это явление, а биология учит нас, что подобное свойственно любой социальной группе животных, немедленно превращает доктрину в элемент политического контроля и борьбы. Ссоры, войны и разногласия становятся неизбежными. Рано или поздно слово становится плотью, а плоть истекает кровью.

Я почувствовал, что рассуждаю, как Корелли, и вздохну. Эвлалия вяло улыбалась и смотрела на меня с некоторой опаской.

— Именно этого вы жаждете? Крови?

— Наука дается кровью, а не наоборот.

— Я не стала бы утверждать столь категорично.

— По-моему, вы ходили в монастырскую школу.

— К кармелиткам. Восемь лет.

— А правду говорят, что учениц школ при женских монастырях обуревают самые темные и постыдные желания?

— Держу пари, что вам до смерти хотелось бы это узнать.

— Ставьте все фишки на «да».

— А что еще вы усвоили из ускоренного курса теологии для беспокойных умов?

— Очень немногое. Мои первые выводы огорчают банальностью и непоследовательностью. И чтобы сделать подобные выводы, нет нужды глотать энциклопедии и трактаты о раздорах ангелов, настолько все кажется очевидным. Вероятно, я просто не способен преодолеть свои предубеждения. А может, в этих материях и разбираться нечего. И суть вопроса заключается всего-навсего в том, верить или не верить, не давая себе труда задуматься о причинах и истоках. Как вам мое красноречие? Вы все еще под впечатлением?

— У меня мурашки бегут по коже. Как жаль, что я не встретила вас в годы учебы в монастырском колледже, в пору смутных желаний.

— Вы безжалостны, Эвлалия.

Библиотекарша весело рассмеялась и проникновенно посмотрела мне в глаза.

— Скажите, Игнатиус Б., кто так жестоко разбил ваше сердце?

— Вижу, вы умеете читать не только книги.

Мы посидели несколько минут молча, наблюдая за суетой официантов в обеденном зале ресторана «Каса Леопольдо».

— Знаете, что самое лучшее в разбитых сердцах? — спросила библиотекарша.

Я покачал головой.

— То, что разбить сердце можно только один раз. Потом на нем остаются лишь царапины.

— Используйте это в своей книге.

Я указал на ее обручальное кольцо.

— Не знаю, кто этот дурачок, но, надеюсь, ваш жених понимает, что он самый счастливый мужчина на свете.

Эвлалия грустно улыбнулась и кивнула. Мы возвратились в библиотеку и разошлись по своим местам. Она вернулась за конторку, а я — в свой укромный уголок. Мы попрощались на следующий день, ибо я решил, что более не могу и не собираюсь читать ни одной лишней строчки об озарениях и вечных истинах. По дороге в библиотеку я купил белую розу на лотке на бульваре Рамбла и положил ее на письменный стол, за которым никого не было. Я нашел Эвлалию в одном из проходов: она расставляла на полках книги.

— Уже покидаете меня, так скоро? — промолвила она, увидев меня. — Кто же теперь будет осыпать меня комплиментами?

— Да кто угодно.

Она проводила меня до дверей и пожала руку на верхней площадке лестницы, спускавшейся во внутренний дворик старого приюта. Я начал спускаться по ступеням, но на полпути обернулся. Она все еще стояла наверху и смотрела мне вслед.

— Удачи, Игнатиус Б. Желаю найти то, что вы ищете.

12

Мы ужинали с Исабеллой за столом в галерее. Я заметил, что моя новоиспеченная помощница искоса поглядывает на меня.

— Не нравится суп? Вы его так и не попробовали… — осмелилась подать голос девушка.

Я уставился на нетронутую тарелку супа, остывавшего на столе. Взяв ложку, я сделал вид, что пробую изысканное яство.

— Изумительно, — похвалил я.

— И вы не проронили ни слова, вернувшись из библиотеки, — добавила Исабелла.

— Еще жалобы есть?

Исабелла обиженно потупилась. Я через силу ел холодный суп, так как это был удобный предлог не продолжать беседу.

— Почему вы такой печальный? Из-за той женщины?

Я начал бесцельно гонять суп по тарелке. Исабелла тишком не спускала с меня взгляда.

— Ее зовут Кристина, — сказал я. — И я не печальный. Я рад за нее, поскольку она вышла замуж за моего лучшего друга и будет очень счастлива.

— А я царица Савская.

— Ты любопытная надоеда, вот ты кто.

— Вы мне больше нравитесь, когда ехидничаете и говорите правду.

— Посмотрим, как тебе понравится это: отправляйся к себе в комнату и оставь меня в покое один-единственный раз.

Она попыталась улыбнуться, но, когда я протянул к ней руку, ее глаза наполнились слезами. Она схватила грязные тарелки, свою и мою, и убежала на кухню. Я услышал, как посуда попадала в раковину, а несколько мгновений спустя громко хлопнула дверь ее спальни. Я вздохнул и попробовал вино — божественный напиток из магазина родителей Исабеллы. Через некоторое время я подошел к двери ее комнаты и тихонько постучал костяшками пальцев. Она не отозвалась, но изнутри до меня доносились eе всхлипывания. Я подергал дверь, но девушка заперлась на замок.

Я поднялся в кабинет. После того как тут похозяйничала Исабелла, он пах свежими цветами и выглядел как капитанская каюта крейсера. Исабелла расставила по порядку книги, вытерла пыль, навела блеск, преобразив все до неузнаваемости. Старый «Ундервуд» казался статуэткой, и буквы на клавишах вновь читались без труда. Стопка бумаги, аккуратно сложенная, покоилась на письменном столе — резюме школьных религиозных текстов, выписки из катехизиса вместе с текущей корреспонденцией. На кофейном блюдечке лежали две гаванские сигары, распространявшие упоительный аромат. Превосходного сорта, из числа товаров, составлявших предметы роскоши и привезенных с Карибских островов. Эти сигары отцу Исабеллы из-под полы поставлял один знакомый табачник. Я взял одну и закурил. Она обладала терпким вкусом, внушая чувство, будто ее теплый фимиам вобрал все запахи и сладчайший дурман, вдохнув который человек может умереть спокойно. Усевшись за стол, я просмотрел дневную почту. И проигнорировал все письма, кроме одного, написанного на пергаменте цвета охры почерком, который я узнал бы когда угодно. В послании от моего нового издателя и мецената Андреаса Корелли мне назначалось свидание в полдень в воскресенье на верхушке башни новой канатной дороги, парившей над портом Барселоны.

Башня Сан-Себастьян поднималась ввысь метров на сто, одетая сталью и опутанная тросами, — при одном взгляде на этот клубок начиналось головокружение. Подвесная канатная дорога была с помпой открыта в том году по случаю Всемирной выставки, перевернувшей все в городе вверх тормашками и осыпавшей Барселону невиданными новшествами. Канатная дорога тянулась над внутренней гаванью порта и делилась на два отрезка: кабины стартовали с платформы башни Сан-Себастьян и скользили в пустоте к большой центральной вышке, напоминавшей Эйфелеву башню и служившей меридианом. Сделав остановку, воздушные вагончики преодолевали вторую половину пути до горы Монтжуик, где билось сердце выставки. Чудеса техники сулили вид на город, до сих пор доступный лишь дирижаблям, птицам высокого полета и ледяным шарикам града. По моему скромному разумению, человек и чайка не были рождены для того, чтобы делить одно воздушное пространство. Едва ступив в лифт, поднимавший на верхнюю площадку башни, я почувствовал, что мой желудок сжался до размеров теннисного мячика. Взлет показался мне бесконечным, а тряска жестяной капсулы оказалась упражнением на вызывание тошноты в чистом виде.