Острие копья, стр. 11

5

Вульф в тот вечер был воплощением такта и внимания. Я успел к ужину, но за столом он не позволил мне ни слова сказать о поездке в Уайт-Плейнс. Впрочем, о серьезной беседе не могло быть и речи, ибо в это время Вульф обычно включал радиоприемник. Он любил говорить, что нынешний век – это век домоседа. В прежние времена, удовлетворив страсть к познанию истории трудами Гиббона, Ренке, Тацита или Грина [3], человек, чтобы узнать о своих современниках, отправлялся путешествовать. Ныне, когда надоедает читать мемуары римских императоров Гальбы или Вителлия, можно, едва привстав в кресле, повернуть ручку радиоприемника. Передача, которую Вульф старался не пропустить, называлась «Веселые парни». Почему она ему нравилась, убейте, я не смог бы вам сказать. Он слушал ее, сложив на животе руки с переплетенными пальцами, закрыв глаза и как-то странно сжав губы, будто что-то держал во рту и вот-вот готов был выплюнуть. В такие часы я старался исчезнуть из дома – отправлялся на короткую прогулку или что-нибудь в этом роде. Я предпочитал другие программы, а эта казалась мне порядком вульгарной.

После обеда, когда мы перешли в кабинет Вульфа, я коротко рассказал ему о своей неудаче. Чертовски неприятно было извиняться, потому что в таких случаях он всегда убивал меня своим великодушием, – он был уверен, что я сделал все возможное, но неблагоприятное стечение обстоятельств оказалось сильнее нас, и все такое прочее. У меня создалось впечатление, что его мало интересовали как мой рассказ, так и мои извинения. Я попробовал для затравки заставить его придумать, как побудить окружного прокурора все же пойти на пари, но Вульф остался равнодушен к моим идеям. Я предложил еще раз попробовать Дервина, но он ответил, что, пожалуй, этого не следует делать.

– Лягушки не умеют летать, – глубокомысленно заметил он, внимательно разглядывая увядший стебель симбидиум александерри, который принес ему садовник Хорстман. – Ему не хватает воображения, даже самой его малости. Судя по твоим рассказам, он вообще лишен воображения. Флетчер М. Андерсен, тот, разумеется, не упустил бы такой случай. Он богат, тщеславен и далеко не дурак. Он бы сразу сообразил, что вскрытие можно произвести без лишнего шума и огласки, и, если оказалось бы, что я не прав, он получил бы свои десять тысяч, а если бы проиграл мне эту сумму, все равно оказался бы в выигрыше. Как прокурор, он получил бы громкое, можно сказать, сенсационное дело, а в моем лице – источник дальнейшей информации. И все за свои десять тысяч долларов. Твоя поездка в Уайт-Плейнс – это обычная коммерческая сделка ты мне, я тебе. Окажись Андерсон на месте, он так бы и отнесся к этому. Возможно, сделка еще состоится. Она заслуживает некоторых размышлений. Кажется, сейчас пойдет дождь.

– Вы меняете тему, – не сдавался я, упорно не покидая своего стула, хотя чувствовал, что начинаю действовать ему на нервы. – А что касается дождя, то он собирается уже давно, когда я ехал назад, я тоже это заметил. Ждете, чтобы он смыл все следы?

Склонившись с лупой над больным цветком, он продолжал оставаться невозмутимо спокойным.

– В один прекрасный день, Арчи, когда мое терпение лопнет, тебе придется жениться. Выбирай женщину с ограниченным умом, ибо только такая способна будет оценить твои потуги на сарказм. Когда я сказал о дожде, я заботился о твоем комфорте и здоровье. Сегодня мне в голову пришла мысль, что, пожалуй, следует съездить на Салливан-стрит. Впрочем, это можно сделать и завтра.

Надо было хорошо знать Вульфа, – а я хорошо его знал, – чтобы понять, как искренне он это сказал. Для него всякое перемещение за пределы особняка было делом крайне неприятным и нежелательным, а если еще в дождь, то и вовсе безрассудным.

– Я, по-вашему, сахарный. Конечно, я поеду на Салливан-стрит. Это один из вопросов, который я собирался вам задать. Как вы думаете, почему Анна Фиоре упорно не отвечала на вопросы сыщика О'Грэйди? Не потому ли, что у того нет ни наших с вами манер, ни нужной обходительности?

– Вполне возможно, Арчи. Неплохой вывод. Тем более что и Солу Пензеру, которого я послал туда, удалось добиться от нее всего лишь согласия на встречу, в остальном она продолжала играть в молчанку. Так что твое обаяние и вежливость здесь очень бы пригодились. Если она сможет, пригласи ее к нам завтра к одиннадцати утра. Это не повредит. Крепость заслуживает того, чтобы осада велась по всем правилам военного искусства.

– Я привезу ее сегодня.

– Не стоит, лучше завтра. Я предпочел бы, чтобы сегодня ты был свободен и бездельничал, пока я буду мудрить над этим загубленным цветком. Он безнадежен, это ясно. Как я уже говорил, твое присутствие иногда мне просто необходимо. Оно напоминает мне о том, как хорошо, что вместо тебя тут нет кого-нибудь другого, например, жены, от которой так просто не отделаешься.

– Еще бы, сэр, – осклабился я. – Валяйте, что дальше? Я весь внимание.

– Не сейчас. Арчи, не в такой дождь. Ненавижу дождливую погоду.

– Ладно, тогда я задам вам свои вопросы. Как вы догадались, что Карло Маффеи убит? Как узнали, что Барстоу отравлен, и в его теле застряла игла? Теперь я понимаю, как можно было ее туда загнать, после того, как это продемонстрировал нам парень из фирмы спортивных товаров. И все же, как это вас осенило?

Вульф опустил лупу и вздохнул. Я знал, что начинаю уже злить его, но кроме простого любопытства, мною двигал также и профессиональный интерес. Он не догадывался, что, несмотря на мою веру в безошибочность всех его решений, я сам тоже мог бы действовать куда более целеустремленно, если бы знал, что там варится у него в голове. Если я не стану расспрашивать, он сам никогда не поделится ни самым великим, ни ничтожно малым из своих планов.

Вульф вздохнул еще раз.

– Арчи, Арчи, разве я не говорил тебе, что ответил бы великий Веласкес, если бы ты вздумал приставать к нему с вопросом, почему рука его Эзопа не опущена свободно вдоль тела, а спрятана в складках одежды. Должен ли я снова напоминать, что можно пройтись по следам открытий ученого и он с готовностью объяснит тебе каждый свой шаг, но бесполезно просить об этом художника. Он, как жаворонок в поднебесье или орел в полете, не оставляет следов. Сколько раз я твердил тебе, что я – художник!

– Не надо сейчас об этом, сэр. Просто скажите, как вы узнали, что Барстоу был отравлен.

Вульф снова взял лупу. Я сел, раскурил еще одну сигарету и приготовился ждать. Наконец, когда терпение мое было на исходе и я решил встать и, захватив какую-нибудь книгу или журнал, уйти в гостиную, он заговорил.

– Карло Маффеи мертв. Избит, возможно, ограблен. Случай, достаточно банальный, если бы не телефонный разговор и объявление в газете. Телефонный разговор представляет некоторый интерес, но главное в нем – угроза и ответ: «Я не из пугливых». Объявление кое-что уточняет. До него Маффеи был в одном качестве, после него, помимо прочего, стал еще и мастером, способным соорудить нечто очень сложное и хитроумное, что должно «сработать». Слово «механизмы» делает объявление любопытным, дающим пищу для размышлений человеку с умом изобретательным и пытливым. А потому в силу такой же случайности, какой является, скажем, зарождение жизни на Земле, Маффеи становится человеком, который вырезает из газеты сообщение о смерти Барстоу, и делает это утром, в день своего исчезновения. Поэтому прочитай сообщение о смерти Барстоу еще раз, чтобы найти в нем то, что имеет прямое отношение к Карло Маффеи. Простой рабочий, итальянец, эмигрант, и известный профессор, богач, ректор университета. Какая может быть между ними связь? И, тем не менее, она должна быть. Несочетаемость всех этих событий может сделать эту связь тем более очевидной. Вот тебе газетное сообщение, ищи эту связь, если она есть, останавливайся и думай над каждым словом и переходи к следующему только тогда, когда полностью уверен, что за этим словом ничего не стоит. Но больших усилий не потребуется – связь очевидна и не может не броситься тебе в глаза. В момент своей смерти или незадолго до нее Барстоу держал в руках и пользовался не одной, а целым набором вещей, которые, не будучи сложными механизмами, вполне могли бы подойти для зловещей цели. Создается вполне четкая и ясная картина. Она требует не аргументов, а созерцания, как произведение искусства. А чтобы ею пользоваться, надо закрепить изображение. Вот я и спросил Анну Фиоре, видела ли она когда-нибудь в комнате Маффеи клюшку для гольфа. Результат был обнадеживающий,